Курились по дворам жаркие бани, перетряхивались сундуки, ворочалось в квашнях пыхтящее тесто. По вечерам было слышно, как налаживались к празднику говорливые гусли, как молодые голоса смеялись над только что изготовленной личиной-скуратой, кожаной или берестяной, усатой, рогатой, клыкастой…
А возле двуглавого дуба собирались столетние деды, называли звонкие девичьи имена, выбирая — которая поведет на поляне священную пляску.
В долгожданную ночь солнце особенно медлило уходить с небосклона, долго не гасило на закате прощальных лучей. Но вот наконец поднялась с востока синяя мгла. И брат солнца. Огонь Сварожич, вспыхнул десятками факелов, с которыми потек на холм, к дубу, перекликавшийся народ.
Две вершины священного древа грозно уходили в вышину, прямо к нарождавшимся звездам. Горели в восьми глубоких ямах неугасимые огни. Один за другим выходили из-за дуба, из непроглядных теней, старые старики волхвы, а за ними князья: оба кременецких и круглицкий Радим. В эту ночь между ними не было распри. Старая вражда уснула до рассвета, как меч, убранный в ножны. Три князя стояли рядом, глядя на притихший люд.
Древний дед — всего и волос, что в бороде да усах, — поднял к темному небу липовый ковш, полный отборного зерна.
— Солнышко светлое и трижды светлое, Даждьбог наш Сварожич! — позвал он неожиданно сильным, совсем не старческим голосом. — Поглядел бы, господине, на нас, на малых своих внучат, несмышленых…
Взлетавшие искры золотили белую бороду, долгополую рубаху. Зерно светилось в ковше, переливалось дорогим самоцветным блеском.
— Никогда не оставлял ты нас лаской, — продолжал старик. — Посылал ты нам, господине, и жито, и детей, и всякий приплод! Не оставь же и ныне! Умыться тебе добела, встать завтра ясно, а нам мира и урожая!
Люди стояли так тихо, что слышен был треск огня. Да еще далеко вверху шептала о чем-то невидимая листва.
Но вот шевельнулось в тенях. Выступило из-за дуба что-то белое. Тихо и медленно вошла в круг света пригожая девушка. Чистая рубаха с длинными, до земли, рукавами облегала юное тело, на распущенных волосах лежал пахучий венок.
Расширенные глаза не мигая смотрели во тьму.
Девушку привели кругличане — в это лето черед был их. Старик подал ей ковш. Она, как во сне, подняла спрятанные рукавами ладони, приняла дорогую ношу, прижала к груди. С другой стороны протянули душистый, только что выпеченный коровай. Коровай лег на зерно, поверх встала чаша хмельного меда…
— Сошло с небес солнышко, купается в водах, — ласково сказал ей тот, что молился под дубом. — Иди и ты купайся да восходи в небо с зарей, со светлым Даждь-богом…
Девушка смотрела сквозь него, в уже запредельную даль. Старики выстроились полукругом, поклонились Даждьбоговой невесте до земли. И она двинулась вперед все тем же плывущим медленным шагом. Люди расступались пере,а ней, бросали ей под ноги цветы, зерна, молодые ветви берез. Она же шла, точно ничего вокруг не видя и не слыща. Чем уж там ее опоили — пока самому не поднесут, не узнаешь…
Три князя и старики шли следом, а толпа позади смыкалась, напирала, заглядывала через головы и плечи.
Все так же мерно ступая, девушка подошла к краю поля, туда, где зеленая твердь обрывалась непомерным откосом. Не ускорив и не замедлив движений, шагнула на самую кромку. И исчезла в зияющей черноте…
Глухо донесся всплеск расступившейся и сразу сомкнувшейся воды.
Вниз разом полетело несколько факелов, и стали видны тихо расходившиеся круги. Не всплыл, не задержался на поверхности даже венок.
— Даждьбог светел! — воздев руки, прокричал старик. Сотни ликующих голосов сразу же отозвались:
— Даждьбог светел! Солнышко! Солнышко купается!.. И грянуло веселье! Со всех концов, из-под деревьев, связанных вершинами наподобие шатров, забренчали тугие бубны, заблеяли рожки, в сто струн ударили звонкие гусли. Где-то далеко-далеко праздновал свою свадьбу помолодевший дед Даждьбог, а на укрытой темнотой земле веселились его внуки.
— Гуди гораздо!
Вот ринулось вниз с холма огненное колесо: два молодых князя держались за вдетую в него жердь. Если сумеют, не погасив, докатить его до реки — славный урожай дадут людям Даждьбог и Макошь, Мать Наполненных Коробов… И, видать, можно было о том не беспокоиться. Радим и Чурила летели точно на крыльях — кто кого! С шипением и искрами сверглось в воду солнечное колесо, только и взвился на прощание огненный хвост. Быть урожаю!
На широкой поляне взвивались в небо языки костров, ходили по рукам чаши и рога, хрустели на зубах корочки пирогов. Парни и девушки — кто кому люб — держась за руки, прыгали через огонь. Счастливыми убегали те, кто сумел не расцепить сплетенных рук. Кудесник-огонь предрекал их любви долгую жизнь.
Добрый костер обижал немногих. И те, кому не везло, торопились попробовать еще раз.
Под смех и хлопки взвилась над пламенем очередная пара — князь Чурила Мстиславич и Звениславка. И встали наземь, не разлучившись. У Чурилы и захочешь, не больно-то вырвешься. А над купальским огнем — и подавно.
Но вот бешеней завертелись гремучие бубны, заверещали рожки, заходили над пузатыми гудками изогнутые смычки. На поляну, метя по траве спущенными рукавами одежд, вылетели плясуньи.
И, ведя хоровод, белой лебедью выплыла на середину Нежелана Вышатична, старого боярина дочь… Глядя на ее танец, старики успокоенно гладили бороды.
Не пропадет даром священный русальский хоровод, будут плодиться стада, будет урожай.
Звенели, сверкали на Нежелане разноцветные стеклянные бусы, вились золотые волосы, крыльями взлетали гибкие руки. И было слышно, как посвистывали в теплой вышине добрые крылья дев-птиц, что спешили с далекого полудня, из страны вечного лета — благословить плодородием ухоженные поля…
Один князь Радим беспечно смеялся чему-то в кругу своих молодцов.
Запивал мед брагой, а брагу медом. И на Нежелану не смотрел.
Кончилась пляска, и девушки стайкой убежали к реке. Бросать в нее загодя приготовленные венки, гадать о суженых, о том, с какой стороны следовало ждать сватов. Увели с собой и Нежелану.
Звениславка, лукавая, все уворачивалась от своего князя, пряталась то за деревом, то за кустом. И он не спешил ловить, хотя в иное время от него что прятаться, что бежать было бесполезно — никому еще не удавалось. Так они мало-помалу и выбрались с веселого игрища, оставили позади и шум, и свет, и людские глаза.
Тут только Звениславка дала себя поймать. Сама пошла в протянутые руки, блаженно припала щекой к широченной груди… и услышала сзади, из чащи прибрежных кустов, негромкий, но горестный плач.
