И когда Радим направил жеребца к высокому терему, и это он сделал уверенно, по-хозяйски.
— Не туда, господине, — сказал ему отрок. — На Старый двор ехать ведено.
Кто-то из следовавших за Радимом нехорошо усмехнулся:
— А давно у вас, у кременецких, князей на задворках принимают?
Радим его оборвал:
— Помолчи, Вячко… Не для того здесь. Однако и у него зло сузились глаза. Потому не заметил, как в одних богатых хоромах, мимо которых они проезжали, открылось малюсенькое волоковое окошечко. И два больших карих глаза провожали его, пока не скрылся из виду.
Чурилу Радим разглядел издали, еще через забор. Благо смотрел с седла, да тот и сам был не из маленьких. Кременецкий князь встречал его честь честью.
Двое бояр, Ратибор и Радогость, стояли у него за спиной, по углам двора копошилось десятка полтора детских: кто чистил коня, кто точил меч, а из-за дома, из маленькой кузни, — дзинь, бум! — доносился размеренный железный лязг.
И почему-то от этого простого звука у Радима на скулах выступили желваки.
Отрок нырнул в калитку, распахнул перед гостем ворота.
— Здрав будь, Радим Радонежич, — проговорил Чурила, зная, что младший князь все равно не поприветствует его первым. — Любо мне тебя здесь видеть…
Хорошо ли доехал?
Радим сдержанно отозвался:
— И ты здравствуй, Мстиславич.
Он не торопился покидать седло и все обшаривал глазами двор, будто что искал. Чурила сказал ему:
— Не серчай, что здесь тебя принимаю. Думал послать за тобой, а ты сам пожаловал. Веселие у меня нынче…
Кто-то из парней уже двинулся вперед — взять коня. Но круглицкий князь только дернул подбородком, и гнедой под ним фыркнул, переступил с ноги на ногу, схлестнул себя длинным хвостом. Невесть с чего разгорелся в глазах Радима злой огонек:
— Не на пир я к тебе приехал! Нету мне дела ни до тебя, ни до веселия твоего! Сам знаешь, зачем я здесь!
Детские стали поднимать головы, откладывая дела. Чурила сцепил пальцы за спиной, лицо его напряглось.
— Вот уж не знаю, — проговорил он медленно. — Сделай милость, княже, напомни, чем тебя обидели…
Радим наклонился вперед, поставил локоть на луку седла.
— Людоту где прячешь? спросил он с яростью. — Думаешь, не знаю, что он у тебя?..
Чурила ответил спокойно:
— У меня. Только не я его прятал, а ты.
Посмотреть бы на него Радиму как следует, да и понять, что по его не будет… Не посмотрел. Еще ниже наклонился в седле.
— Отдашь?
— Не отдам.
Ярость изуродовала красавца Радима, сильные пальцы собрали в клубок висевшую на кулаке плеть. И надо же было такому случиться, чтобы вот тут-то нелегкая и вынесла из-за угла, прямо на него, кузнеца Людоту.
Он выскочил веселый, счастливый, задыхающийся, в промокшем от пота переднике, с разводами сажи на лице. Корявые мозолистые руки сжимали пару еще теплых железных стремян.
Чурила так и застонал про себя. Увидев Радима, коваль на мгновение застыл с разинутым ртом. А потом ринулся назад, точно за ним гнались с ножами.
Но скрыться не успел. Споткнулся, подвернул ногу, упал.
Радим шажком направил к нему коня…
— Загостился ты тут, Людота, — сказал он с ласковым бешенством. — Домой не хочется ли?
Мастер, успевший приподняться и сесть, молча пополз от него задом наперед. Молодая княгиня, не утерпевшая и выглянувшая из дому, увидела, как Радим обернулся к спутникам и указал плетью на беглеца:
— Вяжи его!
Кругличане разом толкнули пятками лошадей — но Чурила встал у них на пути. Подоспели и бояре.
— Не у себя во дворе распоряжаешься, княже! — сказал Чурила сурово. — Не дома!
Детские поправляли мечи, пододвигаясь поближе. Но Радим не желал ничего замечать.
— С дороги, холоп! — зарычал он, наезжая на Чурилу конем. — Поди прочь!
Кременецкий князь не двинулся с места. Только повторил:
— Не дома! Опамятуйся!
Вместо ответа Радим с силой вытянул его плетью.
На виду у обомлевшей дружины Чурила запоздало вскинул руки, заслоняя лицо. Потом отнял ладони, и по пальцам потекла красная кровь.
— Мстиславич! — первым завопил и бросился вперед веснушчатый парень.
Десять мечей одновременно взвились над головами. За своего князя они разорвали бы на куски не то что Радима — подумаешь, Радим! — самого Рюрика ладожского с варягами…
— Назад!
На губах у Чурилы повисли горячие капли, но люди повиновались. Этого голоса они слушались и дома, и в поле, и в угаре лютого боя. Послушались и теперь. Ворча и ругаясь, детские отступили, и только юная княгиня, метнувшаяся было к мужу, сжала крепкие маленькие кулачки и бесстрашно пошла на Радима одна:
— Ты что же это делаешь, ты? Еще солнце тебе светит, собаке?
Радим смотрел с седла, нахохлившись, как промахнувшийся ястреб. Смекнул, верно, что вот теперь-то ему не получить Людоту ни лаской, ни таской.
— Ни один еще гость, — сказал Чурила сквозь зубы. — ни один еще гость не жаловался дома, что его обидели на этом дворе! Езжай, княже Радим, поговорили!
Повернулся к Радиму спиной и пошел в дом.
В темной влазне робкая рука потянула Чурилу за локоть. В углу виновато топтался кузнец.
— Может, глянешь, княже? — проговорил он жалобно.
Чурила остановился, даже не удивившись, откуда тот взялся. Ведь и бежал-то вроде за дом, а не в дом… Тронул пальцем губы. Отдернул руку…
Людота подал ему новенькие стремена и деланно оживился:
— Гляди… Булгары так ездят, я сам видел. Стремена и впрямь были занятные: странно вытянутые вместо обыкновенных круглых, с плоской перекладинкой для ноги.
— С них и копьем бить способнее… и из лука стрелять… Я их тебе привешу?
Он все старался заглянуть Чуриле в глаза.
— Не мне, — сказал князь, возвращая поделку. — Коню моему.
Людота тяжело вздохнул, развел руками и вдруг едва не заплакал:
— Не храбр я, Мстиславич! Ну что тут делать, не храбр…
Чурила поднялся в горницу, высек огонь. Стянул измаранную рубашку, посмотрел на стоявшую перед ним Звениславку, на слезы, катившиеся по милым щекам. И вдруг улыбнулся:
— Что стоишь, ведовица? Лечи. Не видишь, помираю?
Вечером он сидел на пиру злой и голодный. Рана запеклась и теперь не давала ни есть, ни смеяться, а говорить — едва-едва. Как в присказке: близок локоть, а поди укуси. Спасибо Звениславке, не дала пропасть, накормила, как деда беззубого, размоченным в молоке хлебом… Да не этим же на пиру угощаться!
Вот и смотрел князь не на праздничный стол, уставленный всякой снедью, а на лица своих бояр, поднимавших сдобренные чесноком свадебные чаши. Чужой рот на пуговицу не застегнешь. Все уже знали о случившемся. И когда князь встречал их глаза, то в одних видел сочувствие, в других — недоумение. А в третьих — злорадство и насмешку.
