Тут только Звениславка дала себя поймать. Сама пошла в протянутые руки, блаженно припала щекой к широченной груди… и услышала сзади, из чащи прибрежных кустов, негромкий, но горестный плач.
Услышал и князь. Но, в отличие от нее, не испугался.
— Это что? — шепнул он, наклонясь. — Никак русалка с дерева упала, расшиблась? Или папоротнику не расцвести, буреломом завалило?
***
— Русалка?
А Чурила вдруг предложил:
— Пошли поглядим. Может, пригодимся кому. Он пригнулся и двинулся вперед неслышным крадущимся шагом. Это он умел — подкрадываться, к зверю ли, к человеку. Звениславка было струсила, приотстала, но потом уцепилась за его руку и пошла с ним. Плач приблизился. Чурила осторожно раздвинул кусты, и они увидели — никакую не русалку и подавно не папоротник, а просто Нежелану Вышатичну, всхлипывавшую под ивой. Чудные волосы Нежеланы были снова заплетены в косу, рукава-крылья подобраны. серебряными створчатыми обручьями. Она ничем не напоминала не то что небесную летунью, но даже ту Нежелану, что так весело и отчаянно вела по поляне солнечный хоровод.
Чурила хотел было выйти к ней, спросить, что за беда. Но Звениславка неожиданно потянула его прочь.
— Не до нас ей, — сказала она Чуриле. — Любит Нежелана. А кого, не ведаю.
Она припомнила, как отправилась давеча в баню, как Вышатична пришла попарить подругу и как потом, когда ее уже окатывали водой, все старалась попасть под разлетавшиеся струи…
Спохватившись, Звениславка зашарила впотьмах, и Чурила почувствовал — сует в руку что-то маленькое, плотное, чуть-чуть липкое на ощупь.
— Ешь! — велела Звениславка. Он помедлил, спросил недоуменно:
— А это что?
Она потребовала почти сердито:
— Ты не спрашивай, ешь! Съешь, узнаешь. Князь послушно откусил, и во рту стало сладко. Звениславушка дала ему пряник — крохотный хлебец, густо заправленный медом, маком и еще чем-то душистым. Печь пряники она была великая мастерица. Давненько он таких не пробовал — целый год.
— Вкусно? — спросила она весело.
— Вкусно, — похвалил он и потянул ее к себе. — А больше нету?
Звениславка легонько толкнула его и засмеялась.
— Ну все, пропал ты, княже, — сказала с хитринкой. — Век теперь будешь меня любить, никогда на другую не зарядишься, меньшицу не приведешь…
Чурила улыбнулся — Звениславка ощутила улыбку, хотя лица в темноте не было видно.
— А тебе-то откуда знать?
— А оттуда, — радуясь, объяснила она. — Ты пряник съел? Съел. А я в той воде, на чем замешивала, лицо свое белое умывала…
Чурила взял ее за плечи, чуть-чуть отстранил от себя, сверху вниз глянул в глаза. И Звениславка перестала дышать.
— А я дома-то все уже приготовил, — волнуясь, выговорил он тихо. — И стрелы воткнуты, и калачики, и соболя… кашу наварили… И одеяло на тридевяти снопах постелено, и жеребцы с кобылицами привязаны, ржут… Разуешь ли ныне меня, хоть моя, Звениславушка?
Утром Малк Военежич поднялся чуть свет и велел седлать коня.
— Куда собрался, старый? — появилась на крылечке жена.
Малк повернулся в седле, посмотрел на нее, кутавшуюся в теплый платок. И подумал о том, что его Желана была все еще хороша. И люба ему.
— Старый… скажешь тоже.
Желана Гораздовна прислонилась к подбою, поежилась на утреннем холодке.
— Теперь нам внуков с тобой ожидать, Малкушка. Поедешь-то куда? На Новый двор небось? Боярин ответил ворчливо:
— А что я там забыл.
Наклонился с коня и поцеловал жену в лоб.
Высокий княжеский терем был виден над крышами, но Малк равнодушно проехал мимо. И направился в Нижний конец, на Старый двор, к серой от протекших лет бревенчатой избе, в которой жил когда-то, еще до хазар, его верный друг колодезник Мстислав… И куда время от времени сбегал из дому, с материнских глаз, Чурила Мстиславич.
Подъехал, и точно: первым, кого увидел через забор, был сам молодой князь.
— Ко мне ли, Военежич? — спросил Чурила приветливо.
— К тебе, княже, к тебе, — ответил Малк и направил коня в распахнутые ворота. И грозно спросил:
— Куда дочку дел, Мстиславич?
Из дверей, зевая во весь рот, выглянул одноглазый Радогость. Он не выспался — ночь напролет ходил с обнаженным мечом вокруг дома, отпугивал боевой сталью всякое лихо. При виде Малка он прыснул смехом, шарахнулся назад.
Покатилось, застучало опрокинутое ведро.
— Дочку? — усмехнулся Чурила. И, обернувшись к дому, уверенно, ласково позвал:
— Княгинюшка! Выдь!
Хоть и знал старый боярин, зачем едет, — сердце заколотилось. Дверь скрипнула. Мелькнула ярко-красная рубаха, каких незамужние девушки не надевают.
Звениславка увидела отца, спрятала ладонями жарко вспыхнувшие щеки — и бегом пустилась к Чуриле, схоронилась за его плечом. Схоронилась и затихла, верно, было ей там хорошо. Только и торчали кончики белой, вышитой жемчугом кики. Той самой, что припасал для нее князь еще год с лишком назад…
Малку было и смешно, и весело, и малость печально.
Самую малость.
— Вено какое возьмешь, Военежич? — спросил Чурила. Сунул руку за пазуху и вытащил толстую русую косу, перевязанную ремешком. Показал боярину. — Мужатая жена теперь твоя Звениславка. Разула меня.
Малк взялся за усы, поглядывая то на него, то на косу, то на дочь, на прядку остриженных волос, выглядывавшую из-под кики, надетой еще неумело.
— Вено с тебя, с беспортошного… — начал он полушутя, но тут с улицы, прямо через тын, махнул во двор княжеский отрок.
— Мстиславич! — выдохнул мальчишка. — Радим-князь перед воротами сам-третей стоит. Говорить с тобой хочет.
С Чурилы так и сползло всякое веселье. Шрам на лице натянулся, левое веко нависло, прикрывая глаз.
— Ну зови, не у ворот же ему торчать. Сюда едет пусть!
Отрок убежал, Чурила обернулся к жене, взял ее за руку.
— Шла бы в дом, Звениславушка. Да и ты тоже, боярин.
***
Запыхавшийся отрок вернулся к воротам.
— Пустить велел, отворяйте…
Стукнул оземь вынутый из гнезд брус, дрогнули толстые створки. Князь Радим Радонежич въехал в город под пронзительный визг кованых петель. Копыта гнедого коня глухо застучали по деревянной мостовой.
И глянул бы на Радима кто посторонний — точно решил бы, что это хозяином въехал в ворота собственный кременецкий князь. Кругличанин сидел в седле чуточку боком, выставив крутое плечо, расшитый плащ — говорили, царьградский — свисал с крупа коня. Гордую голову венчал длинный вихор, оставленный, по обычаю, в знак высокого рода. Да что говорить! Красив был Радим и умел себя показать. Поставь такого рядом с Чурилой, и сразу поймешь, кто наследник старых князей, а кто — только вылез из своего колодца, даже землю еще не отряхнул…
