Умно вел себя Чурила… Дай волю, небось полгорода раздарил бы иноземцам. А поди ж ты, ни слова не замолвил за урман, рассказал только, как что было, и все! Даже девку свою, лапотницу конопатую, не втащил на помост. А зачем? И так все ведают, как и откуда. Зато раздерутся потом, никто не скажет: насоветовал князь!
Вышата даже заерзал в седле, без дела звякнул плеткой над мохнатым ухом коня.
Похвалить, что ли, заодно еще и урман? Небось не рвали рубах, в грудь себя не колотили. Пришли на вече, словно кто звал. Ножны ремешками позавязали.
Оно и видать мирных людей, если уж дома усидеть не сумели!
Конь чувствовал, как распирало седока, и бежал все быстрее, — пришлось придержать. А и пуститься бы во весь опор, отвести душу в отчаянной скачке, да кто поймет! Совсем, скажут, одурел старый боярин. Опять, знать, не поладил с батюшкой князем!
А как с ним поладишь, с проклятым, если он, смердье племя, куда ни плюнь, все по-своему ставит? Вот и в тот раз: и не просил ни о чем вроде, а вышло по его. Как ни кричал Вышатин Верхний конец, не ум победил на вече, вредоумие: дали-таки урманам землю на другом берегу…
И те не дотерпели даже до вечера. Тут же сели в свой черный корабль, отгребли повыше, помолились по-своему, да и пустили в реку деревянных Богов — пусть, значит, указывают, где строиться. Тащила-тащила Медведица чужих истуканов, да так и не совладала. Куда ей, бедной, против Богов! А те, понятное дело, не продешевили. Выбрали местечко получше, сухое да ровное, прямо против города, единственное место на том берегу, куда не добиралось половодье…
Тьфу!
Любуйся теперь, люд кременецкий, неоглядчивый, как растет через речку лютое осиное гнездо. Загудит, зажалит — спохватишься, попомнишь боярина Вышату, да и не было бы поздно!
Всего и радости, что там, подале, за лесом, — Круглица. Вот и пусть ездит теперь Радко-князь в Кременец мимо урман.
Задумался Вышата Добрынич, засмотрелся вдаль, пихнул конем неуворотливого пешехода. Обернулся взглянуть, сбил или не сбил, и тихо ругнулся, увидев урманина.
Светлоголовый парнишка сидел под забором, придерживая плечо, и смотрел на боярина глазами неистовой северной синевы. На губе и щеках проступал легкий бесцветный пух.
Боярин сердито дернул поводья, толкнул жеребца коленями, поехал дальше.
А Видга поднялся на ноги и долго провожал его взглядом, украдкой потирая ушиб.
Знал бы Вышата, о чем ему думалось, — не иначе, вернулся бы и всыпал молокососу еще. Ибо Видга думал, простить гардскому ярлу обиду или не простить. Дело ли, чтобы викинга прилюдно валяли в пыли?
Надо будет тоже завести себе лихого коня и при случае отплатить Вестейну ярлу тем же. И что за печаль, если это случится, быть может, еще через две-три зимы.
Между тем воротились домой и князья.
Хоромы, в которых обитал еще прежний Ратша, красовались посреди широкого двора, сработанные мастеровитыми дедами на совесть и на славу. Ладно, крепко, бревнышко к бревнышку стоял на земле княжеский дом: терем, светлая гридница, жилые срубы под теплыми земляными крышами. Высоко возносилась раскрашенная деревянная резьба. Крытые переходы оплетали хоромы, связывая их в единое целое.
А позади хором, как скромные слуги позади господина, стояли клети, поварни, вместительная ключница на хитрых деревянных столбах.
Мстислав с его костылем галерейками ходить не любил. Вот и теперь он вышел из гридницы через дверь, нарочно для него прорубленную, оглядел залитый солнцем двор, привычно оперся на руку сына и вздохнул: хорошо-то как…
Людота, счастливый, но все еще робкий, шел следом за князьями, бережно неся закутанный меч. Чурила — не Радим. Тоже не медом обмазан, но хоть не засадит в поруб со страху, как бы ты не выковал такого кому-нибудь еще.
Молодой князь провел отца через влазню, а оттуда — в жилую часть избы. В теплой повалуше не было окон, так что свет проникал только через раскрытый дымогон наверху, да еще над печью в висячем железном решете весело потрескивала лучина. Колеблющийся огонь озарял высокие стены, жирно закопченные поверху и чисто вымытые внизу, накрытый стол и трех проворных девчонок, расставлявших последние миски и ковши.
Людота обежал взглядом гладко вытесанные стенные бревна… Надо будет попозже сказать Мстиславичу, а там — навряд ли не разрешит! — наготовить красок из глины и трав, да и пустить по этим стенам долгогривых рыжих коней и красавиц с распущенными косами, .летящих в купальском хороводе. И самого князя с мечом в руках. Значит, так: красную краску он приготовит из пятилистника, синюю — из корня лапчатки, а желтую — из цветов прыгуна…
Люди, сидевшие по лавкам, при появлении князей поднялись, начали кланяться. В доме Мстислава еще держался старинный обычай, согласно которому все жившие под крышей садились за один стол — челядь и господа, свободные и рабы. Злые языки говорили, что иного от князя-колодезника ждать было трудно.
Ведь до того, как вселиться в эти хоромы хозяином, не мог он похвастать ни знатностью, ни богатством. Где ж ему знать, как это делается в домах у вятших мужей! Ворчал Вышата Добрынич, ворчали старшие бояре. Но Мстислав был упрям не менее сына. Ни под чью дудку не плясал, не слушал даже княгиню.
А княгиня Добронега, мать Чурилы, осмотрела стол и углядела смирно сидевшего Людоту.
— Это еще кто? — спросила она сына. Чурила отозвался:
— Людота, коваль круглицкий. От Радима к нам притек. Он уже угостил печной огонь причитавшимся куском, можно было приниматься за трапезу, но княгиня положила ложку:
— Грязь всякую в дом тянешь, Чурило! Не хватит ли? Задутым огоньком погасло счастье в глазах кузнеца… Он пришибленно огляделся и начал вставать, нашаривая позади себя свой бесценный сверток. Чурила сказал ему, продолжая невозмутимо есть:
— Сиди где сидишь, коваль. Я князь, не она. Людота сел. Добронега повела на него темными глазами, но промолчала. Потом повалуша начала пустеть, и наконец в ней осталась только княжеская семья да еще Людота, который и ушел бы, да не знал куда.
— Кому ты князь, а мне сын! — сказала Добронега. — Ты, может быть, еще девку свою сюда мне приведешь? Неумойку!
Чурила поморщился:
— Ладно, мать… не береди.
Но княгиня непреклонно пристукнула по столу крепкой, еще не забывшей мозолей рукой:
— Мне это не ладно! Не пущу в дом, так и знай! Тут уж шрам на лице у Чурилы из белого стал красным. Поднялся — тень на стене подперла стропила — и сказал негромко:
— Ты чего хочешь, мать? Пока поперек лавки лежал, Уму-разуму не научила, а во всю вытянулся, будет уж… И пошел к дверям, устало махнув Людоте:
— Идем!
Кузнец подхватил меч и следом за князем нырнул низкую дверь.
