виду, конечно, не Шестоднев как таковой и не традицию толкования, он сознает, что «сюжет благороднее изложения», opus a materia superatur. Не изобретает он и какого-то нового метода, но подчиняет необозримый материал метру в поисках обычной для своего словоохотливого века краткости: перед нами 13 000 гекзаметров.
«Поскольку я намерен разъяснить явления природы, мне нужно описать благую природу, сотворенную и украшенную всеблагим Богом, но искаженную непослушным злым стремлением к запретному древу, попранную и испорченную пороками, природу, способную вернуться к прежней чистоте только через приход Искупителя, который в себе самом и собственными силами заново ее украшает и даже в милосердии своем заново творит. Если бы, сделавшись воистину человеком без ущерба своему величию, единственный безгрешный, Он не взял на себя дело нашего спасения, плен и рабство наше никогда бы не разрешились. Чтобы человек должным образом стал Богом, Бог ради человека против естества стал человеком и указал ему совершенный путь спасения: подобно тому, как он чудесным образом создал, упорядочил и украсил сотворенный им мир, он воссоздал, обновил и украсил человека, в себе и собой, еще более чудесным образом сойдя с небес и возведя его еще выше, сделав соучастником своей славы. Как Бог, прияв воистину человечество, стал человеком, человек может стать Богом, воистину участвуя в его божестве»[692].
Такова авторская программа, представленная со всей ясностью стиля и мысли — культивировавшейся на юге Италии ритмизованной прозой. Эта программа определила структуру каждой из семи книг поэмы: эпический парафраз библейского рассказа завершается украшенным множеством эпитетов воззванием к Богу, за ним же следует рассказ о природе, основанный на распространенных в его время знаниях: зоологии, ботанике, медицине, географии и в особенности астрологии / астрономии. Завершается каждая книга «новым творением», т. е. воплощением Спасения в Новом Завете. Источники знаний по астрономии у Григория в целом те же, что у Скота, тем более удивительно, что, отвергая гороскопы и предсказания, невозможные после прихода Христа[693], он посвящает 800 гекзаметров именам и качествам небесных тел, почерпнутым из «Фастов», «Введения» Алькабиция и Бернарда Сильвестра. Подобно тому, как Бог мерою, весом и числом упорядочивает беспорядок,
Так и Венера с Луной, и Юпитер числом сочетался
С Феба светилом, к тому ж и жа́ра их объединяет
Сила и влаги, но Марс и Сатурн своей сушью и стужей
Против них — оба для всех становятся худшей напастью[694].
Григорий, следуя за «Космографией» и, в меньшей степени, за «Плачем Природы», разворачивает перед нами настоящую астрологическую жизнь звезд, описанную в терминологии дружбы, вражды, битв, созвучий и разногласий, в метафорике космической эмпатии, без которой астрология немыслима. Но если у Михаила Скота астрология безусловно «оперативная», т. е. рассчитана на реальную практику, то здесь она дискурсивная. Значит ли это, что благочестивый аббат решил сразиться с астрологом, возможно, заочно, его же оружием? В целом мирный тон повествования не указывает на какие-либо полемические задачи. Можно констатировать, что астрологическое мышление проникало в умы, самые просвещенные и благоверные: у Фомы Аквинского найдено сто тридцать пассажей, утверждающих влияние небесных тел на земную жизнь[695].
Наш Григорий — красноречивое свидетельство распространения астрологического мышления вне адептов астрологии. Однако не дадим себя обмануть: трансдисциплинарная апология астрологии, предпринятая Михаилом Скотом, вовсе не то же, что применение астрологической образности в поэме Григория. Оба знают одну из самых распространенных астрологических максим псевдоптолемеевского «Стослова» (Centiloquium), согласно которому «мудрец будет управлять звездами». Оба поют славу и Творцу, и сотворенному им человеку. Но цель Михаила Скота, никогда не забывающего о Спасении, все же не в том, чтобы указать христианский путь к нему. Он пишет учебник астрологии. У Григория же страсти и битвы небесных светил включены в мировую историю, идущую к своему неминуемому концу.
С самого начала Творец, пребывая в покое, повелевает всему смятенному и текучему прийти в порядок, и помогает ему, как Григорию подсказал позднеантичный неоплатоник Макробий, связующее звено, гармония[696]. Разум, премудрость, промысл Божий противопоставляются «слепо струящейся бездне»[697]. Если попытаться взглянуть на поэму как единое целое, — а структура в ней не менее стройна и строга, чем каждый стих, — она предстает как описание действий двух великих сил, постоянно сменяющих друг друга в жизни космоса: устрояющей десницы Бога и центробежных, бесчинствующих сил, порожденных падением Люцифера:
Страшный увечит порок природу, ей облик меняя[698].
Из этого, если можно так выразиться, первопадения, произошедшего до Грехопадения человека, логически вытекает и жалкое состояние человека в дольнем мире. Иллюстрацией тому служит каталог природных бедствий и 130 (!) болезней, основанный на «Своде недугов» (Passionarius) салернского медика XI века Гариопонта и уже знакомом нам «Пантехне» Константина Африканского, то есть на том, что было известно до арабов (в первом случае) и том, что пришло с первыми переводами (во втором случае)[699]. Астролог и аббат в одинаковой мере отдают себе отчет в амбивалентности положения человека в космосе, оба не чужды образности «презрения к миру», оба могли читать трактат «О ничтожестве человеческого состояния» Лотарио де Сеньи, с которым Скот был знаком лично уже в качестве папы римского Иннокентия III. Однако и Лотарио обещал написать трактат о достоинстве человека[700], но что-то его отвлекло, и Михаил Скот перемежает самые пессимистические сомнения не менее оптимистическими гимнами человеку, наставляющими коронованного читателя. Точно так же и поэма Григория в каждой своей «книге» представляет собой молитву.
Краткая ремарка кардинала Лотарио важна тем, что показывает очень важную особенность сознания его поколения: крупный мыслитель понимал бренность мира и человека и периодически оказывался как бы на двух полюсах, но сама необходимость уравновесить их неизменно побуждала размышлять о мировой гармонии. Этот поиск объединяет таких разных интеллектуалов, как Лотарио, Михаил Скот и Григорий Святогорец. Последний сформировался не только на Гаргано, но и под непосредственным влиянием курии, там он мог почерпнуть представление о том, что и микро- и макрокосмос представляют собой поле постоянного сражения между Добром и Злом. Но он абсолютно серьезно понимает то, что написал в посвящении кардиналу Фоме о возрождающей, искупительной, созидательной миссии Христа. Поэтому, как сказано выше, каждая книга поэмы завершается такой длинной экзегезой Нового Завета, на какую до него, кажется, никто из комментаторов «Шестоднева» не решался. Прочтение жизни Иисуса в сотериологическом, «спасительном» ключе само по себе, естественно, ничего оригинального не несет — таков был и остается смысл Благой вести для всякого христианина. Важно, что у Григория
