и богатейшим словарем, вызывающим массу трудностей для переводчика: в своих каталогах Григорий сопоставим с лучшими энциклопедистами XIII века. Но сравнивая его с энциклопедистами, в том числе с хорошо знакомыми ему Бернардом Сильвестром и Аланом Лилльским, важно отметить, что этот поэт столь же изобретателен в молитве, как в поиске материала для описаний природы или болезней. При этом он никогда не впадает в многословие, которым, если позволена оценка, грешит «Введение» Михаила Скота.
Поэт этикетно лукавит, когда утверждает, что «подчиняет метру риторику, чтобы та не разрослась донельзя» (coartare metrice dictamen, ne cresceret in immensum). На самом деле метр, как до него шартрцам, дал ему ту свободу, которую Михаил Скот искал в своей «народной латыни», iuxta vulgare, рассчитанной на «простецов», pauperes intellectu. Оба метода, прозаический и поэтический, этимологический строй мышления, игра ассонансами и парадоксами — все эти приемы мысли и слога используются в обоих текстах для достижения одной великой задачи: гармонизации хаоса средствами науки и слова. И в этом они шли в ногу со временем[716].
Чтобы закончить этот сравнительный анализ, хотелось бы остановиться на небольшом стихотворении, которое в обеих рукописях следует за поэмой Григория. Удо Киндерман удачно озаглавил его Ordo salutis, «Чин Спасения». Странным образом ни он, ни его ученик Бернхард Пабст, замечательные филологи, вернувшие апулийского поэта истории литературы, не заметили очевидной связи двух текстов.
Поэтическая энциклопедия Григория — рассказ о спасении, глубоко продуманный и, если угодно, со схоластическим педантизмом «фундированный», но именно поэтический. Поэзия, и только она, позволила соединить противоречащие друг другу авторитеты, доктрины, образы. Христианские ученые, как мы не раз убеждались, не хуже греков умели пользоваться приставками con- и cum- для выстраивания бесконечных цепочек символических связей. Они пользовались этим морфологическим приемом с такой же легкостью, с какой в синтаксисе, т. е. на уровне фразы, пользовались вездесущим quasi, этим «как бы», «почти», позволявшим соединить несоединимое. Григорий Святогорец, как и Скот, не чужд такому ходу мысли, но он идет дальше: всего в 29 стихах, запоминаемых средневековым читателем за одно занятие, он выстраивает настоящий бахтинский «хронотоп», в котором начало и конец времен совпадают. Для этого он нанизывает друг на друга временные блоки, не позволяя читателю остановиться. Слова периодически повторяются, словно реперные точки, отсылки, а временной континуум зиждется на простых qua и quo, относительных местоимениях, обретающих функции то временных узлов, spatia temporis, то местоимений Бога. Вот перевод, который мы когда-то сделали с Юлией Ивановой:
Пять лет помножив на два, на десять и взяв снова дважды,
Тысяч затем отсчитав пяток и отняв единицу,
Зря на земные труды, к людским милосердная бедам,
Нас посреди обитать возжелала Премудрость Отцова
И непорочно во плоть облеклася — Та, что предвечно,
Сущим надсущностным быв, правит всецело твореньем,
Ибо всей твари живой Она и создатель от века,
Призря на мир, его просветила щедрот своих светом,
Прежде Адама создав во плоти, теперь воплощенье
В девственном чреве Себе Своим уготовила светом,
Так неложно прияв душой наделенное тело,
Прежде создавшая свет тварный, ныне незримым
Светом родится во тьму среди дня, в теле пречистом,
В тот же день, как была в родительском доме зачата,
Руки простерши на крест, полный горечи кубок
Волей своей осушила, смерти напиток испивши
В тот же час, как вкусил Адам от запретного древа,
Смерти Он предан, когда плод был пригублен, и с плотью
Тотчас рассталась душа, днесь на кресте пригвожденной,
И воссияла, и в тот же час, что от чистого лона
Жизнь обрела, нетленной вышла из лона земного,
Бог несомненно во всем и Человек совершенный,
Совершенных же лет достигнув и в возрасте, Девы
Чрево оставивши, в плоть облекшися Бог человека,
Три года и шесть пятерин отдал Он времени жизни,
В день сей судить он грядет, когда всяка плоть воскресает,
Единочасно Судья, небес правосудье являя,
И остановится день, покой лишь и вечная слава
Верным, преступникам же — вечная ночь в наказанье[717].
Это, мягко говоря, не самый простой для понимания текст, причем не только для нас, чаще всего не мыслящих библейскими категориями и образами, но и для средневекового читателя. «Чин Спасения» принадлежит к жанру дидактической поэзии, рассчитан на богословски подкованного читателя, способного анализировать как нарратив, так и классификацию, типологический витраж или житийную икону, где в центре — главный герой (или эпизод в случае витража), а в окружающих клеймах — эпизоды из жития, сливающиеся в единую историю. Жизнь святого разворачивается для зрителя здесь, на земле, но он уже пребывает в небесах, вне времени. Современники поэта уже знали такой тип моленного образа, в частности св. Франциска, появившийся в начале 1230-х годов[718].
Григорий не обучает, но напоминает и наставляет, соединяя, выстраивая в неразрывный ряд события священной истории, прошлое, настоящее, будущее. Такие опыты над порядком библейского изложения обрели популярность у предшественников Григория, в том числе и в поэзии. Но ему удалось создать настоящий монолит из времени и пространства — не знаю, насколько нам удалось передать эту монолитность в переводе. Стихотворение построено так, что нигде внутри него нельзя осмысленно поставить точку или сделать паузу в чтении, не нарушив при этом цельности повествования. Если отрешиться от тварного времени, начало мира совпадает с его концом, рождение Спасителя — единовременно Его крестной смерти. Зато и читать эту своеобразную «словесную икону» можно в любом направлении: с начала, с конца, с середины. Такое прочтение будет законным — и научно полезным — подражанием медитативному взгляду средневекового поэта и его читателя. Именно оно, как в больших, так и в малых формах, позволяет понять, как именно поэзия разрешала многочисленные апории христианского сознания в эпоху его глубинной трансформации.
12. Макрокосмос
Мы рассмотрели невидимый мир Бога, ангелов и демонов, неразрывно связанный с мировой гармонией. Создается ощущение, что Михаил Скот стремился не только описать эту гармонию, но и приручить всеми доступными дозволенными и недозволенными средствами. Обратимся теперь к той картине видимого чувственным зрением звездного неба, которую западное Средневековье унаследовало от Античности и арабских астрономов и которая в достаточно полной форме отразилась в сочинении Михаила Скота.
Слово небо (celum) в «Книге о частностях» производится от глагола «скрывать» (celare), поскольку в нем, будто в сосуде,
