Я допил свой кофе, вылил гущу на блюдечко и в задумчивости возил по нему вилкой.
— Спасибо, господин…
— Шегельд. Простите, что не представился вначале: в той среде, где я чаще всего вращаюсь, легко забываешь не только как тебя зовут, в смысле звукового иероглифа, а иногда само то, что ты есть.
— Пусть будет Шегельд. Я запомню — старинный астроном и звездочет.
Мы замолчали. Мне кажется, он чего-то от меня ждал: снова набил трубку зельем из кожаного кисета, зажег от свечи, затянулся медовым дымом. Чубук был янтарный, головка из капа, с волнистым рисунком.
— Они боятся не только превосходства лошадей, истинного или примысленного, а того, что оно будет прирастать их детьми… — начал я. Шегельд молчал.
— Но ведь такие союзы если и есть, то редки, а в массе — дела давно минувших дней…
Он положил трубку на стол, и ее клубы стали окутывать нас обоих.
— Возможно, проблема коноложества и андроложества вновь и вновь будоражит их праведные мозги, но… если, как вы говорите, лошади не боятся, новые дети все-таки приходят в этот мир? — пытался я пробить толщу между нами, все увеличивающуюся. — А… а что будет, если перевертыш попадет на перевертыша?
Но тут уже не стало ничего, кроме облака — сизого облака… сизым облаком — орлом по поднебесью…
И меня сызнова вбросило в финал охридского лета.
Как ни странно, после этого то ли сна наяву, то ли воплощенного символа моих раздумий я немного поуспокоился. Все мои это почувствовали как некую новую силу и неуклонное мое решение. Я в ваши игры не игрок, братцы школяры, по делам вашим не ходок, было написано на моей физиономии; с кем хочу, с тем и вожжаюсь и намеков ваших не понимаю в упор. В моей кухне безраздельно царила Иола — в рубахе навыпуск до колен, в парусиновых сандалиях со шнуровкой. Приготовление пищи она окончательно взяла в свои руки: заказывала шкафу самые изначальные компоненты и потом тоже не изощрялась. Кофе-то другое дело, она же им нас и развратила. Мы, как профессиональные дегустаторы, наловчились различать сорок его сортов и семьдесят способов варки. Но что до остального — преобладали слабо жаренное псевдомясо, лепешки, салаты и фруктовые десерты. Ножу в ее руках выпадало больше работы, чем кастрюлям и сковородкам.
В общении она была немногословна: привыкла обращаться к воспитанникам мысленно, да и то не по-людски: образами и запахами. Рядом со мною казалась мужичкой — кость хоть и не широка, но крепче, плечи немногим более узки, зато руки ухватистей, ростом пониже, да подошвы толстенные. Краски ярче, голос распевнее, а как идет — и кричать не нужно «сторонись» и «пади», как ямщику на тройке гнедых.
Без нее я все чаще простаивал вечерами перед главным зеркалом гардеробной: раньше-то я больше в глаза девушек смотрелся. Кожа у меня от природы белая, но приятная смуглота как прилипла от долгих ездок по открытому воздуху, так и не отлипала даже в лимбе. Черты лица тонкие, правильные (еще бы!), овал лица сугубо удлиненный, наподобие гулябской дыни, почему я и бородку не отращивал. Эту особенность у нас считают признаком аристократизма и дразнят лошадиной мордой, ибо изначальный, народный тип народа Бет круглолиц. Русым волосом я тоже не в предков. И глаза какого-то неясного оттенка: то ли голубые вроде серых, то ли серые типа голубеньких. Кстати, с чего это я вообще впал в нарциссизм? Неужели…
И снова день, и снова Иола, уже со своими ненаглядными детками, хочет подружить их с моими, что удается блестяще, несмотря на разницу возрастов и даже благодаря ей. Не удивительно — эти двуногие с пеленок приучены ладить друг с другом, и маленькие, и большие, и близкие, и дальние… Снова беседы. Ощущение устойчивости, надежности, ясной осени, которое исходит от Иолы, милого моего товарища, доброго друга…
Стой. Погоди.
Бывает красота, что тать в нощи. Ты не хоронишься, ты не боишься плена, да не хотят и полонить тебя. Все просто и открыто — без уверток, без хитростей и тайного кокетства — и этим убивает наповал.
И ведь первой именно Иола сказала:
— Мне так хорошо и легко вместе с тобой принимать гостей, дискутировать, путешествовать, вообще быть, что это становится опасным.
— Почему? — дурацки спросил я. — Твой молочный брат перестал тебя ревновать и вообще смирился — если даже и брал себе нечто в голову.
(Да, вот еще по какой причине я не был достаточно бдителен: из-за Джози, великого вождя краснокожих. Считал, что он для себя ее наметил.)
— Ревновать ему незачем — таких, как я, женихи обычно не замечают, мы ничто. Я ведь перевертыш — или ты не понял?
На месяц раньше и верно, не понял бы.
— Про этих перевертышей я слышал краем уха, — медленно соображал я ради наглядности. — Но не от Шейна. Шейн зато намекал, что ты царского рода, от рождения клеймена по-конски, и еще то ли от Странницы, то ли Странницей запеленута. Значит, ты и от коня из рода Эйр-Кьяя? Так что, ты не котируешься потому, что чужачка среди людей, или потому, что бесплодна?
— Каждого по отдельности бы хватило. Первого, правда, только в городе, — сказала она с трудом.
— Ну да. Онеиды и хирья, особенно которые цианы, тем прямо гордятся. Я и тебе то же советую.
— Остается второе, и уж через это не переступишь. Кому нужна пустышка! Женятся для детей. Правда, такое для конных народов несчастье, а для наших больших детей — дело почти греховное.
— Вот как. Так что же вас обоих здесь держит? Получили образование, попрактиковались в работе — уезжайте в родное племя и окручивайтесь.
— Джош, ты про кого?
И я сообразил, что это у самого меня, а не какого-то там примышленного мною молодца, жениховство было прямо на роже написано. И что ради этого Джози с Шейном под конец смирились, осознав, как неотвратима наша взаимная склонность. Да куда там! Даже дом был замышлен в расчете именно на мою свадьбу — в то время, когда невесту предстояло еще отыскать. Как говорили в таком разе древние ахейцы, «выше стропила, плотники, иначе троянский конь не пройдет». Но самое главное — я понял, что мне досмерти, глубинно прямо-таки надоело быть охотником и захотелось стать дичью.
Тут я и осатанел, потому что до конца себя раскусил.
— Так что же — все временно запамятовали, что ты перевертыш, латентный оборотень, пренебрегли из желания мне удружить? И на традиции начхали во имя того же самого? Как же, я уникум, квот лицет Йови, нон лицет Бови. Быку, значит, не к лицу, а Юпитеру… жеребцу — даже пожалста, милости просим! Дожидались, пока мы не сообразим — как там? — синхронно повибрировать!
Она запунцовела.
— Джошуа, что ты говоришь такое — ведь ты не трансфертин!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
