Скромный и самоотверженный труд собирания фактов и дат, их взвешивания, очищения от всего наносного, согласования и таким образом — мало–помалу — восстановления прошлого — это труд, который сотни раз именовался доблестью, и нет нужды еще раз говорить то же самое. С другой стороны, эрудиция есть плодотворнейшее духовное упражнение, настоящая аскеза и к тому же отменная школа скромности. Уважение к факту движет эрудитом, к самому мелкому факту, к самому незначительному с виду фактику, и всем, кто предается филологическим штудиям, знакомо горькое отчаяние, посещающее душу в тот миг, когда из‑за цифры, одной даты, одного имени приходится отказываться от блестящей теории, тщательно и кропотливо разработанной.
Вот где ставится на карту и самолюбие, и смирение, вот где нужно истинное самопожертвование. Такой труд, более чем какой‑либо другой, научает скромности. «Правда сильнее рассуждения», — говорил Софокл,7 и этот славный девиз является девизом всех настоящих эрудитов.
С другой стороны, понятно, что не очень‑то нам по душе труды эрудитов, особенно тем из нас, кто не в ладах ни с прошлой, ни с нынешней реальностью, тем, кто хочет, чтобы мир был не таким, каков он есть, но таким, каков он должен быть по их представлениям, тем, кто провозглашает, что законы воображения выше законов логики и что они даже могут противоречить логике, тем из нас, кто ищет в конечном счете в искусстве освобождения от ига трех тиранов духа: логики, времени и пространства.
Мсье Питоле, сказав, что взятый мной на вооружение метод является по сути методом исключительным и что если его распространить, то он окажется наихудшим методом, прибавляет, намекая на меня: «De се que lui, esprit original est capable dans certains cas d'en tirer de bons fruits, il n'en est pas moins evident de tout evidence que pour la generalite elle donnerait des resultats deplorab- les».[78] Но на это я единственно могу ответить, что все методы, строго говоря, суть методы исключительные, при этом я в своем исследовании отстаивал и провозглашал свой собственный метод, не претендуя на то, что его освоят все остальные, поскольку полагаю, что у всякого он должен быть свой, если даже и получается, что методы многих, большинства, между собой совпадают. У каждого свой метод, и всяк по–своему с ума сходит,8 при всем том здравый смысл мы признаем за тем, чье безумие совпадает с безумием большинства.
И еще добавляет мой добрый друг, что Дон Кихот, которого я в моем сочинении разбираю, не более чем Дон Кихот, придуманный мной самим, что совершенно точно, и еще говорит, что «Or une fois ouverte a la fantaisie des glossateurs la voie n'a plus d'issues a prevoir, et nous nous langons a corp perdu dans l'anarchisme intellectuel medieval».[79]1 Вот я и говорю: да будет благословен и славен этот средневековый интеллектуальный анархизм! Как нам тебя не хватает! Как нам тебя не хватает, чтобы справиться с тем разгромом, который здесь учинили все эти строчащие монографии умники–разумники и архивные мыши! Как нам тебя не хватает, чтобы вновь возжелать жизни и на крыльях желания воспарить к избавительнице смерти.
А еще говорит мсье Питоле, что я, изощряясь в сарказмах по адресу экзегетов и сервантистов, вменил себе в обязанность и выполнил вполне конкретную задачу сравнения жития Дон Кихота и св. Игнатия в том виде, в каком это житие преподносится Риваденейрой. «Mauvais exemple donne a ces pseudo‑erudits, amoureux d'enseignements esoteriques et de comparaisons forcees».[80]
Да быть того не может, чтобы такой проницательный и живой умом человек, как мсье Питоле, знакомый по моему очерку, по «Житию Дон Кихота и Санчо» и другим работам с моим методом и с тем, что я собой представляю, заподозрил бы, что мне втемяшилось, будто мой добрый Сервантес, создавая своего Дон Кихота, думал об Игнасио Лойоле. Нет, ничего подобного я не писал, мне такое и в голову не приходило. Толкуя Дон Кихота, я Сервантеса оставляю в стороне, меня нимало не интересует, о чем размышлял этот добрый идальго, когда писал свое произведение, и что он хотел им сказать, и сказал ли он больше, чем можно просто взять и прочитать. Нет, дело не в этом. Я вижу сходство жизни Дон Кихота и жизни св. Игнатия в той мере, в какой это мои Дон Кихот и св. Игнатий, на все остальное мне совершенно плевать, я ведь и не помышлял писать ученый трактат или давать какое‑нибудь эзотерическое толкование — нет, здесь все другое.
Критические заметки мсье Питоле в «Ревю критик д'истуар э де литератор», за которые я ему искренне благодарен, много больше бы отвечали сути дела, я думаю, если бы начинались там, где они заканчиваются. Потому что заканчивает он так: «En somme j' estime que le vrai titre du volume devrait etre «Vida de Don Quijote у Sancho segiin la volvio a pensar Miguel de Unamuno»»[81] — и добавляет: «C'est un livre unique et qui ne devra pas faire ecole en Espagne».[82] Ну ладно, допустим, действительно, это жизнь Хитроумного идальго, как я ее себе представил, реализуя священнейшее право на владение вымыслом, который принадлежит всем, вырван из рук монопольного владения и преображен в согласии с нашим свободным выбором. Так в Средние века обращались с греческими и римскими героями и так поступали все мистики и богословы с персонажами Нового и Ветхого Заветов. И утверждать, что поступать так все равно что серебрить золото, — а некоторые так и говорят — значит выказывать собственное ничтожество, неспособность родить на свет, несмотря на все усилия, хотя бы один исполненный жизни персонаж. Да, мое сочинение всего лишь предлог сплести узор из моих собственных наитий и догадок, и к тому же я мог бы его сплести на любой другой основе, например воспользовавшись пьесой Кальдерона «Жизнь есть сон». Я писал вовсе не по случаю юбилея, этого смехотворного юбилея. А если публикация совпала с его празднованием, то это мой недочет, и случилось это к моему прискорбию, в чем и каюсь. Как сказал в тех одиннадцати отведенных моему сочинению строках мой друг сеньор Альтамира9 в статье «Книги юбилея» (журнал «Эспанья» от 23 июня), «в нем речь идет не о том, что представляет собой роман «Дон Кихот», но только о том, чем он представляется или должен представляться сеньору Унамуно, иными словами, речь идет о личности Унамуно, о ее самовыражении в связи с романом «Дон Кихот»». Это второе совершенно точно, а вот первое точно не вполне, потому что речь не о том, что, как мне кажется, представляет собой или должен представлять роман «Дон Кихот», но о тех мыслях, к которым я прихожу, созерцая жизнь Дон Кихота, человека, рассматриваемого отдельно от книги, которая повествует о его жизни, и я даже предполагаю, что рассказчик не всегда верен истине, рассказывая нам эту жизнь. Повторяю, только Дон Кихот как таковой, Дон Кихот человек — вот кто меня привлекает, а не «Дон Кихот» роман, не книга. Все это, как видите, очень далеко от ученых штудий, к которым у меня мало способностей и еще меньше охоты; когда вокруг меня живые существа, меня мало интересуют ископаемые и палеонтология меня нисколько не привлекает.
А в области палеонтологии, и это очевидно, самых больших и удивительных достижений добьется тот, кто хорошо знаком с зоологией, я хочу сказать, с поведением и жизнью зоо, животных, ныне обитающих в мире. Но оттого‑то я и не могу никак понять, как могут успешно изучать поэтов, почивших века назад, похороненных, чьи косточки уже и черви обглодали, те, кто начисто не любопытен к поэтам живущим, дышащим, вкушающим, пьющим и поющим. Такие спецы по стародавней поэзии, — я кое с кем из них знаком — кому мешают живые песни живых поэтов, это те несчастные, которым ни к чему, чтобы музей, где выставлены и расклассифицированы скелеты, посещали живые люди из плоти и крови. Им желательно общаться исключительно с первыми. А поскольку у живых углядеть скелет, пока плоть не пожрана тленом, никак нельзя, они ума не приложат, как их классифицировать, а потому и объявляют их поэзию нелепой, абсурдной и много хуже прежней. Никто не сподобится в их глазах весомости, пока не умрет, пока не погребен и кости его не обгложут черви. Они‑то ведь изучают скелет, поэтические кости, и даже будучи специалистами по поэзии былых времен, все равно не чувствуют ни плоти, ни человеческого тепла эпохи, того времени, когда эти кости только начинали в теле формироваться; они полагают, что способны оценить ушедших гениев, но они не способны узреть гения завтрашнего. Не в музее — в поле они едва видят, воспоминание о скелете мамонта застит им живого слона. «А это что за вид?» — задаются они вопросом, глядя на живое существо. И так они и глядят подслеповато, если только это не какая‑нибудь костлявая кляча, у которой за недостатком плоти выпирает скелет. И стало быть, ничего удивительного, что специалисты по литературе превозносят пишущих под старину, вышивающих на ткани узор из классических реминисценций и перекраивающих на свой лад творения тех, чьи кости обглодали черви.
А потом все эти ученые палеонтологи и такие же критики и все им подобные сплачиваются в этакую международную братию и вечно друг на друга ссылаются, выделывая па из пляски смерти. Это что‑то очень похожее на орден, на масонов с их ложами, о которых свидетельствуют материалы архивов.
