Сначала просто целовались, мучительно и долго, неумело и жадно, а потом, вспотев, Анечка (так звали девочку) разрешила расстегнуть на ней курточку и кофточку… Илья всю жизнь потом помнил молочно-шерстяной запах этой кофточки, серой, мягкой, под которой скрывалось бог знает что… Эта гладкая нежная кожа, эти бугорки, при надавливании на которые Анечка вздрагивала… Он и звал ее не Аня, а именно Анечка, потому что у нее все было маленькое, хрупкое, теплое…
Мысль о форточке пришла на третий день, и он, подсадив свою юную любовницу на подоконник, вскарабкался следом…
В темном кабинете они, раздевшись, изучали друг друга, гладили, трогали… А потом она рассказала, что к ее маме приходит мужчина, и, когда они удаляются в спальню, Анечка подсматривает за ними в замочную скважину и видит все-все…
Когда он впервые соединился с ее телом, ощущения были так сильны, что его чуть не стошнило от ужаса и удовольствия одновременно… И на следующий день он, увидев ее в школе, пронесся мимо… Он был старше своих одноклассников, потому что пошел в школу, когда ему было уже почти девять лет (на этом настояла его тетя Майя, которая сама готовила его к первому классу, учила читать и писать), и, быть может, поэтому отношения с ними у него не складывались. Теперь же, после того как он стал встречаться с Анечкой, ему стало казаться, что об этом знает вся школа. Кто бы ему что ни сказал, он воспринимал это как намек на то, что он позволил себе, не совладав со своими чувствами… Но подобное состояние длилось недолго, потому что позже его отношения с девочкой приобрели другую окраску: ему приносило удовлетворение, когда он делал ей больно, когда она чуть не плакала от его грубых прикосновений. В эти мгновения он чувствовал себя значительно старше и сильнее всех своих друзей-приятелей. Ведь эту СИЛУ ощущала на себе ОНА, та, что, с одной стороны, подарила ему успокоение, с другой – сделала его настоящим мужчиной.
Приблизительно месяца через три, когда они начали уже встречаться в парке, в шалаше, построенном детьми, у него впервые появилось чувство гадливости от того, что он делает. И он был даже счастлив, когда его снова отправили в Ленинград – встречи с плаксивой и молчаливой Анечкой, от тела которой он теперь ЗАВИСЕЛ, стали тяготить его…
Все остальное он почти не вспоминал. Слова “роды”, “месячные”, “разрывы” и прочие, связанные с этой ранней беременностью, ассоциировались у него почему-то с кровью.
Ему не хотелось жить в этом городе, слышать эти слова, ему тогда уже вообще ничего не хотелось… И только сладковато-молочный запах ЕЕ кожи, ее шелковистость возбуждали его по утрам, когда он просыпался в поту, не зная, куда себя деть и что сделать, чтобы не мучиться так от воспоминаний…
А в Ленинграде, где он целыми днями пропадал в ювелирной мастерской своего дяди Якова, он и вовсе забыл Анечку. Стал встречаться с девушкой по имени Рая, которая была старше его на пять лет, но которая тоже потом уехала…
Он не осознавал, что его тетка Майя умерла из-за него, из-за этой истории, а к тому, что у него где-то росла маленькая дочь, относился с равнодушием. Он был еще слишком юн для отцовских чувств.
Анна появилась в его жизни неожиданно, и он, конечно, не узнал ее. Она приехала в Москву в 92-м году, разыскала его через паспортный стол и потребовала деньги. Много денег. Так начался этот унизительный и мучительный шантаж, которому, казалось, не было конца.
Ромих переправлял деньги и продукты, с которыми в С, всегда было трудно, через знакомую проводницу, чтобы ни одна душа (он никогда не доверял почте) не узнала об этом. И так бы все и шло дальше – эти сплошные посылки, нервотрепка и страх перед разоблачением, – если бы Анна не позвонила ему в Москву прямо накануне его свадьбы с Бертой. Анна потребовала, чтобы он приехал в С, и помог ей купить квартиру в центре города. И он поехал…
* * *
– Ты опять не спишь, Илья? – Берта приподнялась на локте и посмотрела на лежащего с открытыми глазами Илью. – Может, расскажешь, что с тобой? Это как-то связано с Храмовым или Журавлевым?
– Нет, это связано только со мной, но я пока не готов к разговору…
Он даже не повернул головы, чтобы не встретиться с ней взглядом. Что же произошло, что случилось, почему ему вдруг потребовалось признаться ей во всем? Откуда это дикое и совершенно нелепое желание? Ведь никому от этого не станет легче. Абсолютно. Тем более что уже ничего не исправишь.
Но если бы он этого не сделал, то Берта не вышла бы за него замуж. Больше того: у него вообще не было бы личной жизни. Да и дело свое он бы потерял…
– Тогда давай спать. Утро вечера мудренее… Думаешь, мне легко? Хоть мы и отдали целую кучу денег, но покой на них все равно не купишь… – Она вздохнула и, уткнувшись Илье в плечо, тихонько заскулила.
* * *
"Первое, что я почувствовала, проснувшись или очнувшись, был запах. Нет, пожалуй, не запах, а аромат, и я узнала его. Это был “JEAN PATOU”, нежные духи, так обожаемые ею… Быть может, поэтому я и не удивилась, когда, открыв глаза, увидела перед собой ЕЕ лицо.
Кто бы мог подумать, что она могла так измениться, так удивительно преобразиться… До неузнаваемости, до скрежета моих зубов, до хруста моих костей, до яда, моего собственного яда, которым я чуть не захлебнулась, когда увидела ее.
– Наконец-то очнулась…
Мне показалось, что она стала выше и тоньше, но вполне вероятно, что это был просто обман зрения: ведь я лежала…
Кругом было много солнца и свежего воздуха… Я находилась в огромной спальне, причем настолько просторной, что в ней при желании можно было бы кататься на велосипеде. Французские окна впускали в этот теплый и чистый мир солнечные лучи, льющиеся из-за прозрачных стекол, в которых застыли зимние пейзажи: заснеженные ели, голубое с белым небо, сверкающие сугробы…
Мила стояла передо мной в розовых байковых брюках, белом с розовыми же оленями на груди свитере и лыжной белой шапочке, надвинутой на лоб… Вьющиеся светлые волосы свободно падали на плечи и струились почти до пояса…
– Ну что, сестричка, мать твою, доброе утро… – Она улыбнулась, показывая прекрасные зубы.
Она выглядела потрясающе! А мое тело, которого я вообще не чувствовала, предало меня. Оно служило мне, что называется, верой и правдой до тех пор, пока все его энергетические резервы не были исчерпаны. До мышцы, до сосудика, до лейкоцита…
Вероятно, там, в бункере, я и умерла. И теперь находилась в раю. Где и встретилась со своей сестрой.
– Привет, сестренка, – пробормотала я, с трудом разлепляя непослушные губы.
– Привет-привет… Тебя отвести в ванную?
– Не знаю…
Послышались шаги, и в спальню вошел мужчина. Высокий, красивый, лет сорока. Его лицо было мне хорошо знакомо. Но я не могла узнать его.
– Скажи Гаэлю, чтобы подогрел вино… При упоминании имени Гаэля я вся съежилась, словно меня ударили по голове. Я зажмурила глаза. Какой еще Гаэль, если он ждет меня на острове Мэн?
Мужчина, лица которого я не узнала, но походка которого показалась мне знакомой, ушел, а вернулся вместе с… Гаэлем.
– Господи, Гаэль, это ты? Ты нашел меня? – Я попыталась приподняться, но сил не было.
Гаэль, улыбнувшись, подошел и помог мне поудобнее устроиться на подушках.
– Как вы себя чувствуете, Мила? – спросил он с приятным акцентом.
Я ощутила, как по моим щекам заструились слезы.
Я сходила с ума. Или уже сошла.
– Гаэль, недоносок! Это же я – Анна! Мила подошла ко мне и присела на краешек постели:
– Бедняжка, ты совсем запуталась… Я, – она ткнула себя пальцем в грудь, – это я Анна, а ты – Мила.
– И что же я здесь, по-твоему, делаю?
– Вот это мы и хотим выяснить… Ты давно приехала из С.? Как поживает тетя Валя? Ты помнишь ее?
– Не помню никакой тети Вали… – Я стиснула зубы и снова почувствовала, как внутри меня начинает дергаться желудок, словно рыдания зарождались именно там, а уже потом вырывались наружу через потоки слез и судорожных звуков…
– А старика Веллера ты тоже не помнишь?
– Меня зовут Анна Рыженкова, и я вот уже три года живу в Англии… У меня особняк на острове Мэн, а Гаэль – мой секретарь.., и мой любовник… Гаэль, – я повернулась к нему и посмотрела на него с мольбой, – неужели и ты играешь вместе с ними? Вернее, С НЕЙ? Она тебя тоже купила… Как же тебя легко купить… А ты знаешь, что Пола Фермина уже нет в живых… Его убили… И это странно, что сама я осталась жива…
– А где твой фотоаппарат? – спросила Мила, гладя меня, как маленькую, по голове и улыбаясь, как если бы я действительно была умалишенной или внезапно охваченной амнезией.
– Послушай, хватит играть комедию… Я не знаю, что ты задумала, но мне надо раздобыть документы и купить билет в Лондон. Это все. Помоги мне выбраться отсюда…
Но я знала, что говорю в пустоту.
– Она совершенно невменяема, – моя сестра обращалась к Гаэлю. – Прямо не знаю, что с ней делать… Я бы не хотела сейчас везти ее в клинику. Мы с ней так давно не виделись… Все-таки три года! А как много всего произошло за это время… Мила, сестренка, посмотри на меня, узнаешь?
