Он навсегда запомнил свою первую пациентку. Случилось это еще в пору студенчества, на практике в травматологической больнице. Новокрещенова поставили дежурить в паре с опытным хирургом, не старым еще, лет сорока, сильным мужиком огромного роста. Ночь выдалась праздничная, и от того беспокойная. После захода солнца в больницу на завывающих истерично машинах «скорой помощи» начали свозить избитых, резаных и стреляных пациентов, отчего казалось, что где-то в городе идет затяжной и яростный бой. Дежурный травматолог с помощью хорошо обученных, ловких и понятливых медсестеp шил, перебинтовывал и гипсовал раненых и покалеченных, а Новокрещенов суетился на подхвате, натирал сухим гипсовым порошком бинты, смачивал их водой, передавая затем хирургу, обрабатывал йодом мелкие раны и ссадины.
Работы хватало на всех. Под утро поток пострадавших в праздничных весельях иссяк. К тому времени у дежурного доктора, не покидавшего больничных стен вторые сутки, прихватило сердце. Медсестры сделали ему инъекцию кардиамина, напоили успокоительной микстурой и отправили отдохнуть на жесткой кушетке в ординаторскую. А вскоре в приемный покой очередная бригада «скорой помощи» доставила перепачканную кровью девицу.
Оставшийся за врача Новокрещенов осмотрел пациентку и выяснил, что кровоточит рана на голове. Осторожно раздвинув слипшиеся от крови и еще какой-то дряни волосы, в которых запутались даже картофельные очистки, Новокрещенов обнаружил неглубокий порез. Не опасный, кожа только рассечена, всего и дел-то – выстричь вокруг волосы, обработать рану перекисью водорода и по краям – йодом, а затем наложить пару швов.
Девица была пьяна. Из ее сбивчивого, прерываемого безутешными рыданиями рассказа Новокрещенов уяснил, что накануне вечером в барачную комнатушку, где обитала пострадавшая, пришел ее муж, только что освободившийся из мест заключения. Ночью радостное застолье по этому поводу переросло в семейный скандал, и вновь обретенный муженек огрел в сердцах жену по голове доверху наполненным помойным ведром.
Новокрещенов попытался было остричь волосы вокруг ранки, чтобы обработать ее, а затем стянуть шелковым швом края, но девица мотала головой, потом принялась громко рыдать и стала отталкивать юного доктора, причитая о том, что она работает официанткой в приличном привокзальном ресторане и уродовать свою прическу не позволит.
Визг пострадавшей заставил дежурного врача подняться. Он долго уговаривал бившуюся в пьяной истерике пациентку расстаться с клочком крашеных, свалявшихся в сивую паклю волос, а когда наконец рана была обработана и зашита и девица ушла, подвывая и белея в предрассветных сумерках забинтованной головой, схватился за сердце и рухнул на усыпанный кровавыми ватными тампонами пол. Поддежуривавшая в травматологии женщина-терапевт сразу распознала инфаркт Доктора положили в реанимацию, где он два часа спустя скончался.
Новокрещенов тогда долго размышлял об этом эпизоде, подобных которому еще не было в его жизни. Его испугала собственная неприязнь, да что там неприязнь – жгучая ненависть к девице, ставшей невольно причиной гибели молодого, и, как утверждали в один голос коллеги, перспективного травматолога.
Но разве не учили студентов мединститута тому, что врач должен быть беспристрастен и всепрощающе добр? И, если подумать, с таких вот гуманистических позиций, то девица эта – официантка из «приличного привокзального ресторана», который ей действительно казался приличным, достойна жалости и сочувствия – не профессионального даже, а просто человеческого.
Все вроде бы так, но он-то, Новокрещенов, поднялся! До ломоты в висках, до испарины в талмуды научные вникал, зубрил ночи напролет, пока эти юные шлюшки по танцам скакали, лакали дешевый портвейн в подворотнях да подолы на заплеванных подсолнечной шелухой скамейках в парках задирали. Вот и училась бы – в вечерней школе, потом в техникуме каком-нибудь заочном. Все условия для «гегемона» тогда создавали, принимали вне конкурса, на зачетах да экзаменах за уши вытягивали, потом на работу распределяли. Так нет! Выросла дура-дурой, нашла себе такого же никчемного оглоеда, жила с ним, да еще и нерасписанной, наверняка, незаконной женой, вот и получила в итоге помойным ведром по пустой башке. Ей хоть бы хны, проспится и пойдет снова тарелки с кислыми щами посетителям общепита разносить, а врача, молодого умного мужика, нет уже на свете, а ведь мог бы отлежаться в ту ночь, глядишь, и отпустило бы сердце… Но он встал, превозмогая предынфарктное состояние… Да пропади он пропадом, такой долг и святая обязанность!
После окончания института слившимся в студенческом братстве молодым докторам опять напомнили, кто есть кто. Розовощеких продолжателей врачебных династий распределили на работу в крупные клиники, на кафедры, в аспирантуру. А плебеев, вроде Новокрещенова, распуляли в дальние концы области, по сельским участковым больничкам, где была прорва черновой работы и никакой надежды на получение престижной во врачебной среде «узкой» специальности.
И опять вышло так, что стерильный, торжественно-чинный храм научной медицины с его мудрыми, то чопорными, то язвительными профессорами, сессионной лихорадкой, перемежающейся кавээновским зубоскальством, отторг Новокрещенова и низверг в серый мир – туда, откуда он начинал свой путь наверх, поместил в маленькую, провонявшую клопами комнатушку холодного общежития на окраине рабочего поселка.
При этом, кажется, не было такой болезни, которую не заполучили бы поселковые пациенты собственными стараниями – питьем многолетним, антисанитарией, плодящей вокруг заразу. Болели часто, подолгу и с удовольствием, но еще чаще приходили на прием к молодому участковому терапевту относительно здоровыми, чтобы прикрыть больничным листом запой и прогулы на работе, «откосить» от армии или выпросить рецепт на «кайфовые» таблетки, уже входившие тогда в моду среди недорослей и бывших зэков, обосновавшихся в таких вот забытых богом и властями рабочих поселках «городского типа»…
Впрочем, и на здешних неухоженных по-сельски улицах угадывалась какая-то другая жизнь, сновало туда-сюда на черных и белых «Волгах» неизвестно чем озабоченное начальство, кто-то гулял до утра, колобродил за плотными шторками единственного в городке, вечно закрытого на «спецобслуживание» ресторанчика, но и этот таинственный мир провинциальных элит не пускал внутрь себя Новокрещенова – то ли из-за того, что был доктор все-таки пришлым, а может быть, оттого, что не оброс пока нужными знакомствами, связями.
Но дожидаться такой уютной замшелости Новокрещенов не стал, а рванул после короткого размышления в известную ему с детства и даже родную в некоторой степени лагерную систему.
К тому времени он уже обзавелся семьей. Первая жена – жгучая брюнетка с шапкой змеистых кудрей, учительница по образованию, приехала было вместе с ним в притулившийся к зоне колонийский поселок, прошла по улице, густо занавоженной скотиной, которую держали в изобилии местные домовитые прапорщики-контролеры, и, грустно чмокнув на прощанье мужа в щечку, уехала в большой город. Позже, как узнал Новокрещенов, она стала там известной журналисткой, он от случая к случаю почитывал ее статьи, жалел о разводе, любил, наверное, и тихо спивался в степной глуши.
Он еще раз женился, потом развелся и, когда в начале девяностых годов сократили срок службы, считая каждый день, отработанный сотрудниками в колонии за полтора, быстренько оформил пенсию, вернулся в город, к матери, а сейчас оказался в развалюшке, доставшейся в наследство от отчима. И теперь соседями его стали даже не сморкающиеся в пальцы от смятения официантки, а не пойми кто. Какие-то дикари, чьи дети до сих пор, не будучи в силах постичь предназначения наружного туалета, гадят, если приспичит, прямо у порога времянки…
Новокрещенов провел рукой по небритой, скрипучей, как наждачная бумага, щеке, встряхнулся. Потом потянулся к дверце холодильника, распахнул, достал бутылку. С клекотом наполнил стакан. Поднес бутылку ближе к глазам – припухшие веки мешали смотреть, слезились. Прикинул заботливо, хватит ли на опохмелку после очередного пробуждения. И решив, что хватит, отставил в сторону. Взялся за стакан и, стукнув зубами о стеклянный край, медленно, тяжело глотая, выпил водку до дна. Голова побежала веселой каруселью, накренилась, подчиняясь центробежной силе спиртного…
В принципе, все не так ужасно, думал он, как по зыбкому песку, нетвердо, шагая к кровати. Ему лишь сорок пять. Еще столько можно успеть! Но это завтра… А сейчас – спать…
Солнце тянется в комнату, греет распахнутую беззащитно постель, а пацанва Аликова совсем рядом, прямо под окнами, опять гадят, наверное, и кричат… кричат… Им-то чего от жизни нужно, Господи? Вот ему, Новокрещенову, уже ничего не нужно. Только поспать… забыться…
