картофельного салата; на мгновение я задумываюсь о папе с мамой, что было бы, если бы они не развелись, если бы остались вместе, если бы мама не умерла, жили бы они тогда вот так, где-нибудь в шхерах, с причалом, милыми разговорами ни о чем, они бы этого хотели?
Рядом с участком Кальдерена я замечаю пару других, столь же идиллических на вид приморских вилл, но вокруг не слышно ни голосов, ни звона бокалов, ни шума музыки, ни даже рокота моторок. Словно кто-то выдернул шнур из розетки мироздания.
– Но мы тут вообще-то не бедствуем, – повторяет Кальдерен чуть погодя и с наслаждением запихивает в рот кусок жареного мяса. – Здесь ты гораздо менее уязвим, не задумывались об этом? Если туалет сломается, у нас есть старенький сортир, погреб забит консервами и бакалеей, дровяной сарай – дровами, да мы тут, блин, как заправские выживальщики! Мы немного беспокоились за ребят, но Филип сейчас у своей девушки в Сконе, а Эвелина гостит у друзей в Марбелье, так что оба удачно избежали всего этого дерьма, которое творится в городе.
– Хуже вышло с твоей мамой, – вставляет Гунилла, губы ее при этом очерчивает суровая складка. – Она была на севере, рисовала со своим пенсионным клубом недалеко от заброшенного рудника в лесу в Даларне, горело всего в нескольких милях[110] от них, мы ее еле оттуда вытащили. Ты ведь так намучился, Классе.
– Да уж пришлось пару звонков сделать, – бормочет он, передернув плечами, – вчера разобрались с транспортом. Бывает, надо иногда немного извернуться.
– Кстати, про транспорт: сколько жрет такая красотка? – спрашивает папа, указывая на катер, пришвартованный рядом с нашей яхтой, – белый элегантный, класса дейкруизер, с виду совсем новенький. – Это что, «Жанно»?
– «Принцесса Флайбридж», прикупил в этом году. Ненасытная зараза, двенадцать литров на милю уходит, – отвечает Кальдерен, закатывая глаза.
– Двенадцать литров на милю? – Я делаю в уме подсчет: – Это же… в десять раз больше, чем машина?
Он снисходительно ухмыляется:
– Нет-нет, я не про те мили. Морские[111], само собой. Парень, мы же в море.
Двенадцать литров на тысячу восемьсот метров. Я пытаюсь уразуметь для себя эти цифры. Литр бензина на сто пятьдесят метров.
Папа улыбается:
– А чего, сам, что ли, не знаешь, сколько такие посудины жрут?
– Да, но… это же… – Я мешкаю с ответом: – Отсюда до города получится…
– Плюс-минус сто литров, – гордо кивает Кальдерен. – Да уж, чтоб ее, тут тянешь карту не глядя. Хотя дома-то я, конечно, на электрокаре езжу.
– Возьми еще кусочек мяса, у тебя же все в рост идет, – обращается ко мне Гунилла, протягивая тарелку со стейками, красующимися аккуратным узором «сеточкой» от гриля.
– Но что вы думаете о том… – Я киваю и беру самый большой кусок с колышущейся тоненькой полоской жира вдоль края.
Папа беспокойно ерзает.
– Парнишка в давние времена стал борцом за экологию, сам понимаешь, Классе, хе-хе.
– Я думаю, жить тоже надо, – отвечает Клас. – А иначе какой вообще смысл? Когда мчишься вот на такой лодке летним днем с детьми и их приятелями, это ж… ну, как будто летишь.
– Но неужели это круто? – Я слышу, как мой голос взлетает фальцетом, сглатываю, пытаюсь басить. – Это же значит, что за каждые сто пятьдесят метров вы сжигаете литр горючего, и что, хотите сказать, что вам это норм? Вы ведь его в этом году купили, неужели и правда думаете, что… сможете и дальше так ездить? Ради забавы?
Гунилла подливает папе еще пива.
– Я думаю, что людям должно быть наплевать и растереть, – произносит она, холодно улыбаясь мне. – Это наша жизнь.
Я посыпаю мясо хлопьями соли и вонзаю нож в сочную нежную мякоть. Прогулочный катер скользит по блестящей водной глади.
– И моя тоже, – отвечаю я и сразу понимаю, каким же штампом это прозвучало.
* * *
День мы проводим у Кальдеренов. Я роскошествую, долго принимая теплый душ и еще дольше справляя нужду в их сверкающем чистотой туалете. Папа просматривает новости, у супругов есть пауэрбанк, так что ему удается подзарядить телефон; интернет, похоже, полег, но спутниковый, видимо, работает. В Стокгольме полный хаос, сразу в нескольких местах демонстрации перешли в открытые стычки, многочисленные случаи вандализма, включая мародерство на магазинных улицах, десятки тысяч человек застряли на железнодорожных вокзалах, в аэропортах и на магистралях, пожары в северной и центральной частях Швеции унесли более девятисот жизней, контроль над большей частью внутренней территории Лапландии потерян, дороги отрезаны, телефонная связь не работает, сообщения оттуда внушают большие опасения.
Во второй половине дня мы отправляемся на прогулку в сторону гостевой гавани. Над обезлюдевшей деревней нависла атмосфера невысказанной угрозы. Разбитые стекла смели в кучи под стенами домов, часть граффити оттерли, но на табличке с расписанием рейсовых катеров до Стокгольма все еще горят красные буквы CLIMATE JUSTICE[112]. Продуктовый закрыт, окна забиты досками и кусками картона. Дюжина больших катеров и примерно столько же маленьких все еще стоят, одиноко разбросанные вдоль причалов, но яхт совсем мало. В воздухе запах гари и затхлости, люди еле-еле передвигаются на жаре, словно придавленные ее весом; собираются маленькими группками и переговариваются, оглядываются через плечо, заслышав наши шаги. «Хелл, – слышу я чей-то голос, – смотрите, вон идет Андерс Хелл».
Перед портовой конторой широкоплечий мужчина в темно-синей капитанской фуражке возится с рацией. Папа идет к нему поговорить, улыбаясь своей звездной улыбкой, посмеивается, похлопывает мужчину по плечу, но тот в ответ только пристально на него смотрит. Папа разворачивается и идет обратно.
– Ни еды, ни горючего, – хмуро поясняет он. – Те, у кого в баке хоть что-то было, уже свалили.
Он ерошит мои волосы:
– С чипсами, приятель, подождем до следующей стоянки. На наше счастье, этой ночью должен подняться ветерок, так что завтра с утра пораньше отправимся в путь.
– Почему лодки все еще здесь, раз ничего нельзя купить?
Он бросает на меня быстрый взгляд:
– Потому что ничего нельзя купить, дружок. У них сухие баки. Им до дома не добраться.
Между катерами со смехом и визгом плавает на тузике компания ребятишек в оранжевых спасжилетах. Один из мальчишек кричит: «Смотрите, это же он», тыча в нашу сторону. Папа улыбается им и машет рукой.
– Милые детишки. Помнишь, как сам барахтался на такой?
Я уже готов сказать, что этого никогда не было, все было иначе, я всегда был в своей лодочке один, мне не с кем было играть, но это прозвучало бы как нытье, а папа не любит, когда я ною, так что я просто киваю в ответ.
– Кстати, что с ним стряслось?
– С
