Среди уток с гвалтом носились чайки, которых Данилыч презрительно называл одним словом «мартын». У него и для уток были свои названия: «крежень», «расейка», «морячка», «куличок», «огарь», «лыска», «швыга». Самыми заметными были крежень и огарь. Первая — крупная, степенная, словно сбежавшая домашняя утка. А огарь — беленькая, поминутно обирающая и очищающая себя, тоже нехуденькая, с пером, переливающимся перламутровым блеском.
По песку прыгали брызгалки и трясогузки. И все это галдящее, красиво поблескивающее разномастным оперением беспокойное птичье царство жило постоянно под страхом. Если бы у птиц была своя служба противовоздушной обороны, то птицы — бойцы этой службы — то и дело кричали бы: «Воздух!»
Над косой непрерывно крутились, вытаращив круглые, наполненные голодной тоской и злобой глаза, горбоклювые, с подвыпущенными сухими, узловатыми окогченными ногами пыльно–коричневые орлы — разбойники приазовских степей.
Вот тут, среди зарослей зостсры, в лиманах и маленьких заливчиках, в кутах бухт, мы и бродим с Данилычем. Мы уже изрядно пропахли водорослями, рыбой, донной фауной, которую я сверх, так сказать, плана неустанно препарирую, — словом, теми непередаваемыми запахами моря, которые неотступны, как запахи осеннего сада или горячего ржаного хлеба.
Обеды и ужины мы собираем на вольном воздухе. Нас кормит Азовское море. Данилыч взял из дому котелок, две алюминиевые тарелки, ложки, банку с солью, лук, чеснок, стручковый перец, лавровый лист, бутылочку постного масла, картошку, помидоры и каждый день, как он говорит, «запузыривает» такую юшку, что, когда мы садимся есть, у нас «аж за ушами» пищит».
Рыбу для «стола», пока я занимался записью наблюдений, он ловил сам либо брал у местных рыбаков. Он садился в моторку и «подскакивал» к рыбозаводу. Но разживиться чем–то особенным ему не удавалось: шла путина на бычка.
Правда, нам много и не нужно — десяток рыбин на целый день. Данилыч всегда их добывал и делал уху «на миллион».
Уха действительно была вкусна, хорошо наперчена, но ей не хватало мерной, мясистой рыбы, которая дала бы не только сок, но и крупный «развал» белого мяса. Для ухи прежде здесь, на Азовье, обычно шел среднего размера судак, с его отличным белым мясом. Этот судак зовется по–местному «бокивня». Энергичная, смышленая рыбина длиной до полуметра, с мясом нежным и сладким. Вот бокивни–то и не было сейчас, — шел лишь один бычок — головастый, цвета грязного песка, дурачок истый. Мясо его нежно и хорошо для консервирования, рыбных котлет и для жарки, а в ухе он — вата.
Попадались судачки, но очень маленькие. Рыбаки называют их «секрет», а чуть побольше судачок — «чопик». Но это все равно что зеленые яблоки.
Селява (шемая), чулара (кефаль) и «гостронос» — превосходнейшие для ухи рыбешки — попадались нам редко.
И все равно Данилыч делал юшку «на миллион»!
Выражение «на миллион» было на языке Данилыча высшей аттестацией всему хорошему и плохому — и людям и предметам. «На миллион» шли и красный, сочный арбуз, и саженный осетр, и отлично бьющее ружье, и шлюпка. «На миллион» светило солнце, «зыбало» море и стлался туман. «На миллион» была и сеголетка тюльки — рыбка с ноготок.
«Ай да рыбка, — говорил Данилыч, — жуй–плюй на миллион!»
«На миллион» была и красивая женщина. Если он говорил: «Надя — баба на миллион!», то это была действительно редкая женщина, за нее, как говорится, можно было и в огонь и в воду. Это была уже идеальная женщина во всех своих статях.
Про людей, которых он не любил, иронически говорил: «Эх, герой Метута, один в Таганроге, другой тута!»
Это адресовалось в первую очередь все тому же Скибе, затем работникам тех учреждений, в деятельности которых были заметны непростительные изъяны, отрицательно сказывавшиеся на жизненном уровне населения Ветрянска и Слободки. А если же где обнаруживалось мошенничество и преступление по должности, Данилыч страшно ругался, не стесняясь в выражениях: тут были и «идиеты» и «профосты» «на миллион».
Когда Данилыч начинал рассказывать о тех или иных недостатках, он быстро «закипал» и, с трудом сдерживая себя, говорил: «Это надо пресекти!»
А когда остывал немного, спрашивал: «Ну, шо вы скажете?»
Что я мог сказать? Нужно знать экономические и организационные связи, существующие между различными сторонами практической деятельности учреждений, которым поручено соблюдать интересы и обслуживать потребности советских людей, чтобы отвечать на многочисленные вопросы Данилыча. Я, конечно, их не знал. Среди вопросов Данилыча были крупные и некрупные, важные и неважные. По некоторым из них, по–видимому, нужно решение правительства, другие могли быть улажены на месте. А Данилыч налетал на меня со своими вопросами, как ураганный северо–восточный ветер. Да, это не человек, а действительно ураганный ветер — трамонтана! Его волнует все: и почему до сих пор нет дороги на косу, из–за этого люди там плохо живут? Почему на рыбозаводе есть свет, а рядом, в рыбачьей станичке, нет? Почему гортоп не дает угля и жители Слободки вынуждены по спекулятивным ценам нанимать машины и гонять их в Донбасс и там «хитро», слева, покупать уголь? Шо, угля нет? Иль его нельзя подвезти водой, скажем, из Ростова либо железной дорогой?
Почему директор курорта, «этот профост», истратил сто тысяч рублей, отпущенных на ремонт курорта, на танцплощадку и на паршивые гипсовые, выкрашенные серебрянкой скульптуры, а спальные корпуса, разбитые немцами, не восстанавливает? Больные ютятся в тесноте. А курорт тут «на миллион»! Больных с поезда на носилках несут, а через три недели они бегают, как молодые. Писали министру, приезжали комиссии, ну и шо? Та ничого: сто тысяч на фигурки, на танцплощадку для ревматиков. Тьфу! «Герой Метута, один в Таганроге, другой тута». — Данилыч выразительным жестом показывал на голову.
Монологи Данилыча иногда длились до тех пор, пока я не засыпал, но и тогда сквозь сон я смутно слышал: «Лексаныч, ты спишь?»
31Уже несколько дней после того, как отсвистел свой срок «тримунтан», стоит тихая, ясная погода.
Особенно хорошо на море по утрам.
Вода в лиманах и в кутах бухты лоснится, как дорогой тяжелый шелк. Море, еще сонное, чуть–чуть дымясь розоватым туманом, лениво всплескивается и словно бы потягивается. От воды исходит тонкий аромат, в нем чувствуется что–то знакомое и с трудом угадываемое. Тут и запах йода, и морской соли, и степного ветра. Наша лодка словно на мертвых якорях стоит. Ее отражение в воде настолько ярко и четко, что, когда лежишь на песке, трудно отгадать, какая лодка настоящая: та, что на воде, или ее отражение?
На косе ни души. Мы одни с Данилычем. Перед нами теплое, еще сонное море, а влево и вправо тянутся бесконечные золотистые пески. Если не знать, что за спиной примерно в четырех километрах Слободка, а за нею город, железная дорога, заводы, порт, то можно подумать, что находишься на одном из необитаемых островов Океании.
Тишина такая, что слышно, как пересыпается песок под цепкими лапками испуганной ящерицы. Горизонт играет красными сполохами. Скоро покажется солнце. Хорошо!
Но Данилыч как будто не разделяет моего восторга: подложив под себя костыли, он сидит, выкинув вперед ногу и мурлыча под нос какую–то унылую, незнакомую мне песню, медленно помешивает в котелке. Тянет чуть–чуть горьковатым запахом пшена. Я думаю: «Опять, наверное, мой спутник пожалел пресную воду и плохо промыл пшено». Я вижу его широкую спину и кофейного цвета шею. Человек он еще не старый и, я бы сказал, далеко не старый, но морщин у него на шее уймища! Действительно, жизнь, как он любит говорить, «здорово его обхандакала».
Когда Данилыч подкладывает в костер сухое будылье, он чуть сгибается, и его сильные лопатки играют под выцветшей гимнастеркой, словно говорят: «Данилыч хотя и не молод, а все еще силен — на миллион».
Я сбрасываю с себя влажное одеяло и встаю, предчувствуя, что Данилыч вот–вот обернется и скажет: «Вставай, Лексаныч, скоро подъем флага!»
Он слышит, как я встаю, оборачивается:
— Ага, встал? Ну давай, брат, полный вперед!
Босым ногам холодно на песке, остывшем за ночь. Всюду обильная роса, даже волосы у меня волглые.
Я делаю несколько гимнастических упражнений, затем бросаюсь в воду, словно в зеркало, разбиваю ее полированную поверхность и ныряю. Когда я выхожу из воды, то чувствую, что тело горит все и от него пахнет морем. На холодном песке, под ногами, у самой воды подпрыгивают тысячи крошечных ракообразных существ. Это понтагаммарис. Они щекочут ноги, подпрыгивают, как акробаты, и затем быстро зарываются в песок. Понтагаммарис — небольшое ракообразное существо, представляющее частицу животного мира Азовского моря. Несмотря на свое замысловатое название и древнейшее происхождение, с удовольствием пожирается рыбами.
Я говорю об этом, конечно, к слову, и притом крайне примитивно, да простят мне ученые коллеги! Но что делать? Я еще молод, и во мне борются два человека: один стремится стать ученым и неотступно думает об овладении высотами науки, другой же хочет купаться, играть в волейбол, прыгать через горящий костер, греться на солнце, ловить рыбу и просто кататься на лодке. Этот другой помогает мне не стать русским Паганелем — добродушным ученым чудаком, путающим жука с изюминой.
