же к крану и обмыли кровь, в то же время внимательно приглядываясь ко мне. «Ему лучше, да-да, лучше», – слышал я голоса вокруг. Они видели во мне изменения и радовались им. Затем вновь посадили меня на скамейку, одна из них близко наклонилась ко мне и спросила:
– А ну-ка, что сейчас произошло?
Медленно, по слогам, я произнес:
– Избили.
– Вот чудо-то! – произнесла она и перекрестилась, остальные сделали то же самое вслед за ней.
– Ты обижен? – опять спросила она, она казалась старше остальных.
– Нет, наоборот, доволен.
– Как тебя зовут? – спросила меня другая монахиня.
– Не знаю, – предпочел ответить я.
Подкатили тележку, усадили туда меня, и мы двинулись, проехали ворота и почти сразу оказались в лесу. Монахинь было пятеро, они по очереди катили тележку, и через час мы подъехали к женскому монастырю. Прошли скудно освещенный свечами коридор и в конце остановились у двери в келью. Пожилая монахиня постучала в дверь, затем осторожно приоткрыла ее и вошла. Остальные высадили меня из тележки и попытались привести в порядок мою одежду, отряхнули пыль с кальсон и застегнули халат на пуговицы. Спустя некоторое время дверь кельи отворилась, показалась другая монахиня, оглядела меня и еле слышно прошептала:
– Введите.
Внутри кельи нас встретила одетая в белые одеяния сгорбленная главная монахиня. Она сидела на деревянном стуле, лицо, испещренное глубокими морщинами, будто излучало свет. Монахини обступили ее и стали целовать ее дрожащие руки. Она смотрела на меня очень внимательно, с такой добротой и состраданием, такое тепло и сочувствие шло от нее, она была такой близкой и родной, что я растерялся. Такая сильная способность к бескорыстному сочувствию была непривычной для моего сознания, у меня заболело сердце, и я заплакал. Монахиня встала, сделала два шага ко мне, склонила мою голову на свое плечо и тоже заплакала, поглаживая меня по голове. Она была такая надежная, такая настоящая, на несколько секунд мной овладела неописуемая душевная радость, за всю свою жизнь не испытывал я ничего подобного.
Не помню, как оказался у нее в руках маленький деревянный крестик. Она повесила мне на шею этот крестик на тонкой кожаной веревочке и благословила. Пожелала мне добра и долголетия, затем поцеловала меня в голову и обратилась к монахиням:
– Отведите и поручите его рабу божьему Трифону.
– Я люблю вас, – сказал я ей.
На глаза ей опять навернулись слезы, и она осенила меня крестным знамением.
Меня снова посадили в тележку, две монахини помоложе выкатили ее во двор, и мы отправились в путь. Проехали небольшой пригорок, показался мужской монастырь, подъехав к старым деревянным воротам, мы остановились. Монахини справились о монахе Трифоне. Это оказался высокий мужчина с растрепанной бородой лет сорока.
– Вот, композитора привезли, помогли наши молитвы, очистилось его сознание, – сказала монахиня.
– Правда?! – удивился тот.
– Заговорил, – уточнила другая, – теперь ты за ним будешь присматривать.
– Как звать?
– Не помнит.
Монах внимательно рассмотрел меня и помог подняться с тележки. Встав на ноги, я почувствовал головокружение и пошатнулся, он нагнулся, обхватил меня за колени, поднял, положил на плечо и попрощался с монахинями. Чувствовалось, сильный был мужик, шагал легко, хотя и я тогда немного весил, кожа да кости, килограмм сорок, не больше.
Мы вошли в темный коридор, и он открыл первую справа дверь в келью, которая еле освещалась светом из узкого оконца. На низкой деревянной кровати было постелено сено, он двинул плечом и сбросил меня на него. Когда я приподнял голову, сказал:
– Не вздумай здесь оправляться.
Я не ответил.
– Понял?
Я кивнул.
– Попозже зайду и отведу тебя во двор, там и делай что хочешь.
Сказать-то сказал, но так и не появился. Когда стемнело, я сам вышел во двор. Услышав звуки песнопений, обошел кругом и заглянул в молельню. Монахи молились, стоя на коленях, я сосчитал, их было пятнадцать, Трифон выделялся своей статью. Меня никто не заметил. Когда я возвращался назад, пошел дождь. Присел на круглый камень у входа и с облегчением вздохнул. Было такое ощущение, как будто что-то плохое, непонятное и приносящее несчастье – я не знал, как это назвать, – туманом обволакивающее мой рассудок, оставляло меня, я освобождался.
На другой день Трифон принес мне в подарок старые, с укороченными голенищами сапоги и выцветшую рясу. Сначала я надел сапоги, потом рясу и прошелся по двору. Ряса оказалась длинной, я наступал на подол.
– Это ничего, – сказал он, расстелил рясу на столе под вишневым деревом, подогнул подол примерно на ширину ладони и положил поверх камешки, сходил за ножницами и принялся отрезать отмеренную часть. Тогда и сказал мне:
– Дивлюсь, как ты выдержал, как богу душу не отдал.
– Не знаешь, как я сюда попал, кто меня привел?
– Монахини нашли тебя в городе около железнодорожного вокзала, ты стоял под деревом и мычал. Посадили тебя на повозку и привезли.
– Давно я здесь?
Он оставил свое рукоделие и прищурился:
– Да уж лет тринадцать или четырнадцать будет.
Этого я никак не ожидал, я ужаснулся: «Вот и прошла вся жизнь», – и в первый раз с того момента, как ко мне вернулось сознание, я вспомнил о Манушак: «Господи, как же она, жива ли?»
– Тогда много было сумасшедших, палаты были переполнены. Сейчас всего одиннадцать человек осталось.
– Далеко отсюда до города? – спросил я.
– Если лошади сыты, то два часа на повозке.
– А озеро?
– Какое озеро?
– Белое озеро.
– При чем тут Белое озеро? Оно в Сибири, до него по меньшей мере тысяча километров.
Я был так поражен, что у меня опять зарябило в глазах.
– А где же мы сейчас находимся?
– Это Казахстан, брат.
– Ты уверен?
Он усмехнулся:
– Тут я точно не ошибусь.
«Боже мой, что же случилось, как я попал оттуда сюда? Как преодолел это расстояние?»
– А ну, надень, – он закончил свое дело.
Я надел. Трифон обошел меня кругом и остался доволен.
– Вот, оставь себе этот кусок, можешь вокруг пояс обернуть вместо ремня.
– Я есть хочу, – сказал я.
– Мы здесь раз в день едим, – ответил он, – придется потерпеть до вечера.
– Я же не монах?
– Неважно, провизия на исходе, как-нибудь до нового урожая надо дотянуть.
– А деревни, большой или маленькой, поблизости нет?
– Есть, да никто не даст тебе ничего, понапрасну бродяжничать станешь.
– Почему? – спросил я.
– Нет у них ничего, народ в нужде, – затем, вспомнив, с кем говорит, добавил, – коммунисты ушли, времена поменялись.
– Куда ушли?
– К черту, сгинули.
– Шутишь?
– Советский Союз распался, брат, нет его больше.
– Да ты что?!
– Появилось пятнадцать новых государств.
Голова закружилась, колени подогнулись, я
