нас и сторонятся, – сказал Трифон. Научил меня пользоваться автоматом: – В лунную ночь можешь на зайца поохотиться, если повезет, наешься.
Пять или шесть раз я пробовал, да понапрасну, зайцев нигде не нашел, потерял к этому интерес и бросил.
Жизнь в монастыре шла спокойно и монотонно. Молитва, трапеза и физический труд, и больше ничего. Монастырю принадлежал довольно большой земельный участок. Монахи выращивали там сою, картофель, овощи и зерновые. Они сокрушались о прошлогоднем неурожае: «Очень плохая погода была, почти ничего не уродилось». Трифон любил поговорить, доволен был, что есть у него слушатель в моем лице. Даже во время молитвы он находил минутку, чтобы прошептать мне что-нибудь. Добрый был человек, говорил, что забота о больных доставляет ему такую же радость, как молитва. Но он не считал себя глубоко верующим человеком и переживал из-за этого, сюда он попал случайно.
– Когда вернулся из армии, влюбился, хотел жениться. Вначале и она, казалось, согласна была, но потом взяла и ушла в женский монастырь, который внизу. Мне не дозволялось туда заходить, мы разговаривали у калитки. Чаще в приюте для душевнобольных виделись. Глядел на нее и радовался, и только, близко она меня к себе не подпускала, я ни разу не коснулся ее рукой. Потом она умерла. Болела, оказывается, неизлечимой болезнью, а от меня скрывала. Случившееся камнем легло мне на сердце, уж и не знаю почему, да только захотелось мне остаться здесь, в монастыре, и я принял постриг. Многие дивились, такой молодой, отчего я заживо хороню себя под рясой. Но решение мое было твердо, и вот уж двадцать лет, как я здесь.
Был в монастыре один старый монах, ухаживал за иконами, чистил, мыл и реставрировал их. Краски сам изготовлял, собирал для этого коренья трав и варил их в масле. Сначала он почему-то невзлюбил меня, не здоровался, и я его избегал. Но однажды он попросил меня помочь отнести лестницу в молельню, мы были одни в монастыре, все монахи работали в поле. Отнесли лестницу и прислонили к стене. Он залез наверх и снял со стены икону, вынес эту икону во двор, на солнце, и принялся старой кистью и красками восстанавливать потускневший лик святого. Он плохо видел и пользовался увеличительным стеклом. К тому же у него дрожали руки и он нервничал.
– А можно мне попробовать? – попросил я.
Он поглядел на меня и протянул кисть. Я взял и с опаской взялся за дело. Сперва он, казалось, не доверял мне, каждую минуту подносил к иконе лупу, но потом подумал и оставил меня в покое. Пока я трудился, стемнело, и он унес икону в молельню. Я продолжил на следующий день, начал с восходом солнца. Время от времени он подходил и изучал икону под лупой, не произнося ни слова. Вечером, когда я закончил, он перекрестил меня и улыбнулся, видно было, что доволен.
Мы обновили все старые иконы в нашем монастыре, потом привели в порядок – в женском. Наконец мы поехали в город, в главный храм, в котором служил епископ, и я почти заново нарисовал большой образ святого Петра. Епископу понравилось, он благословил меня, подарил большой крест из железа и тридцать рублей. На эти деньги я побрился и постригся в парикмахерской, потом сфотографировался, осталось еще двадцать рублей. Когда я вернулся из города, и на другое утро мы с Трифоном отправились в небольшое село поблизости, захватив справку об освобождении из заключения. Там купили бутылку водки и постучались в дверь кабинета начальника паспортного стола в милиции.
– Войдите, – услышали мы низкий голос.
Этот человек был мужем двоюродной сестры Трифона и рад был повидаться. Трифон поставил бутылку на край стола и рассказал, зачем мы пришли. Некоторое время этот человек в раздумье вертел в руках мою справку, затем бросил взгляд на бутылку водки и спросил:
– Фотография есть?
Я достал из кармана снимок и положил перед ним. Так что, когда мы возвращались поздно ночью в монастырь, у меня в кармане лежал паспорт на имя Дмитрия Шостаковича. Все произошло настолько просто и легко, что даже не верилось.
В ту ночь мне приснился отец, на нем была черная черкеска и кожаные сапоги, на голове – папаха, опоясан был серебряным ремнем, на котором висел серебряный кинжал. Я еле узнал его. «Я скончался, – поведал он, – может, отыщешь свою мать и похоронишь ее рядом со мной?» Сон был настолько отчетливым, что, когда я проснулся, я все еще ощущал запах кожи его новых сапог.
Затем почти два дня я готовился к отъезду, что у меня было, постирал и залатал свою рясу; монахи от души поделились со мной: наполнили свежеиспеченным хлебом старый рюкзак и дали с собой семьдесят рублей – все, что смогли собрать. Из подаренных епископом денег у меня оставалось еще четыре рубля. Старый монах, который ухаживал за иконами, вынес почти новые офицерские сапоги:
– А ну-ка примерь.
Сапоги подошли.
– В этих сапогах я пришел сюда сорок лет назад, с тех пор и замаливаю грехи. – Оказывается, раньше он был офицером внутренних войск.
Монахи благословили меня, это было в субботу вечером, а в воскресенье утром, когда все спали, я встал, надел рясу, повесил на грудь подаренный епископом крест и взял рюкзак. Было еще темно, когда я вышел за ворота и направился. По пути в Грузию я собирался заехать в Краснодар. Сомневался, что спустя столько лет золото лежит там нетронутым под камином, но говорят же, попытка – не пытка, а вдруг повезет.
44
Российская граница была недалеко, мне нужно было проехать всего каких-то триста километров.
– У меня нет денег, – предупреждал я водителей, – возьмете меня с собой – хорошо, а нет, так будьте здоровы.
Никто не отказывал:
– Возьмем, но до границы не доедем, – отвечали мне.
– Ничего, потом пересяду на другую машину, – говорил я и ехал с ними.
Переночевал я на деревянной скамейке, на автобусной остановке на обочине дороги. Когда, открыв глаза на рассвете, я увидел в туманной дымке степь до горизонта, от переполнившей сердце радости захватило дух: «Ну вот, кончено, все плохое и темное позади, ушло, я свободен, кончено». В монастыре я провел девять месяцев, но как будто только тем утром осознал в действительности и окончательно свое положение. Укутанная в бескрайнюю синеватую дымку степь почему-то особенно подействовала на меня, ко мне вернулась способность радоваться. Старого государства с его законами больше не существовало, я надеялся, что в Грузии мне ничего
