присел прямо на землю, неотрывно глядя на него. Мне показалось, что это уже не тот человек, который говорил со мной минуту назад.
– Нас здесь, русских, больше, чем казахов, так что проблем у нас нет, но будь ты хоть русским, хоть казахом, есть-то всем нужно. Раньше коммунисты сами все планировали и решали, частная собственность была запрещена. Теперь все изменилось, говорят, вы свободны, что хотите, то и делайте, да что же делать человеку, который не привык пользоваться собственными мозгами, разве только чтобы жульничать. Пока они научатся жить по новым правилам да опыта наберут, много животов высохнет с голодухи, и много слез прольется.
Я не очень хорошо понимал, о чем он говорит, от впечатлений кружилась голова.
– Так теперь Грузия – независимая страна? – все-таки спросил я его, это было настолько странно, что верилось с трудом.
– Это так, но, говорят, там большие беспорядки, друг в друга стреляют.
– Почему?
– Не знаю. Да и к чему тебе эти истории о диких кавказцах?
– Я – грузин, – ответил я.
– Не думаю.
Я удивился:
– Почему?
– У тебя русская фамилия.
– Правда? А какая?
– Сейчас не припомню.
– А откуда ты знаешь? Кто сказал?
– Я прочел.
– Где прочел?
– Когда тебя привезли в приют, у тебя в кармане была справка об освобождении из заключения.
От напряжения у меня перехватило дыхание.
– Твоя фамилия тогда напомнила врачам какого-то очень известного композитора.
– Выходит, у меня была такая справка?
– Ну да, потому тебя и прозвали композитором.
– Боже мой, – выдохнул я.
– А что в тюрьме сидел, помнишь?
– Очень смутно, – ответил я.
– А что еще помнишь?
– Что я жил в Грузии, в этом я уверен.
– Возможно, в Грузии было много русских.
Значит, лейтенант исполнил обещанное, пришел на вокзал и, когда увидел меня отключенным, положил ту справку мне в карман, затем купил мне билет, посадил на поезд и отправил подальше от тех мест. Как же иначе можно объяснить все случившееся? Как я мог преодолеть тысячу километров, будучи в таком состоянии?
– А куда та справка подевалась? – спросил я.
– Наверное, в канцелярию сдали, там у каждого больного есть история болезни.
– А как ее найти, интересно, кто я на самом деле?
– Я помогу, – пообещал он, – когда врачи стали уходить из приюта, все документы забрали мы и на всякий случай храним здесь, на монастырском складе.
В этот момент послышался звук колокола.
– Молитва начинается, – проговорил он, – увидимся, когда закончится.
Через два часа мы подошли к старому зданию, склад находился в подвале под кельями. Документы из приюта хранились в больших деревянных ящиках. Трифон закрепил свечу на стене, и мы принялись разбирать бумаги, раскладывали предположительно по годам, открывали каждую папку и внимательно перебирали листы. Свеча сгорела до половины, когда мы нашли ту справку. Справка об освобождении из заключения была напечатана на бланке, выглядела солидно, с двумя печатями, круглой и треугольной. Она была выдана четырнадцать лет назад на имя Дмитрия Шостаковича. Моя фотография была приклеена внизу слева, на ней я выглядел гораздо моложе. Снимок был сделан после моего последнего ареста на вокзале.
– Ну вот, теперь ты знаешь, кто ты, – сказал Трифон.
Вместе с этой справкой в папке лежала тоненькая тетрадь, на ней была надпись «История болезни». Я открыл и прочел: «Истерическая амблиопия, результат крайне обостренного чувства страха, мозг отказывается воспринимать реальность, не реагирует на зрительные и слуховые сигналы. Физически совершенно здоров». Настроение испортилось, я почему-то испугался, перестал читать и положил тетрадь обратно в папку.
Вечером я сидел вместе с монахами за длинным столом и погнутой алюминиевой ложкой хлебал соевый суп из общей деревянной миски.
– Одолжу тебе молитвенник, – сказал Трифон.
– Зачем?
– Чтобы выучить.
Я не ответил.
– Понял? – переспросил он.
– Понял.
Он нахмурился:
– В том приюте ты единственный, к кому вернулось сознание, и надо быть благодарным Господу за то, что ты теперь сидишь здесь и разговариваешь.
Монахам понравилось сказанное, они закивали головами.
43
В тот вечер я узнал, что здание приюта, в котором я провел почти треть своей жизни, в царские времена было полицейской казармой. После революции в нем сначала помещался местный Совет, а затем детский дом для беспризорных. Много лет назад, еще до войны, тот детский дом переместили в город. Остался только один совершеннолетний, он был душевнобольной, монахини из жалости за ним ухаживали. Потом откуда-то еще один психически больной приплелся и остался тут жить, за ним тоже монашки ухаживали, третьего из ближайшей деревни привели, так постепенно это место превратилось в обитель для беспризорных душевнобольных людей. Государство выделило средства на уход за больными, прислали врачей. Но после распада Советского Союза новые местные власти прекратили финансирование и передали это здание епископату. Епископ сказал: за больными как-то присмотрим, накормим, а вот откуда взять денег на врачей? Монахи сокрушались: «За больными мы ухаживаем усердно, без устали, да только без врачей трудно, когда больным становится плохо, не знаем, что делать, одной молитвой не поможешь».
Проснувшись на другое утро, я увидел у изголовья молитвенник, самого же Трифона целых десять дней не было. Когда я спросил о нем, мне ответили, что он дежурит в приюте. Так что я и позабыл о нем. Однажды вечером, когда я лежал в келье на сене и при свете свечи читал молитвы, он появился, сначала просунул в дверь голову, потом вошел и спросил:
– Как ты?
– Хорошо, – ответил я.
Он присел на круглый камень, такие круглые гладкие камни в монастыре были вместо стульев. Был не в настроении:
– Больной скончался, с тех пор как врачей не стало, это уже шестнадцатый случай.
Я отложил книгу и присел.
Трифон продолжал:
– Раньше в шкафах было полно лекарств, эти лекарства успокаивали больных, те лучше себя чувствовали, не были такими агрессивными, как сейчас. Ни от простуды, ни от кровотечения никто не умирал. И с едой было нормально. А теперь присланных епископом денег этим несчастным на крупу еле хватает, впроголодь живут.
С каждым днем мне становилось все лучше и лучше, и я радовался этому. Через месяц я почти выздоровел, окончательно вышел из оцепенения, значительно лучше мыслил, сил прибавилось, и легче было двигаться. Только все время хотелось есть, и я ел все подряд, гусениц, насекомых, лягушек, коренья трав, во рту постоянно скапливалась слюна.
В подвале у монахов было спрятано десять «калашниковых».
– Есть здесь люди, которым мы не особенно по душе. Но они знают, что мы не только на крест надеемся и стрелять умеем, оттого они
