— Кузин… — Егор ничем не закончил, сверкнул злыми глазами и вышел в темный створ двери.
Снаружи было тихо…
* * *
Слюнев поднялся на второй этаж штаба, зашел к оперативному дежурному.
— Товарищ полковник, помощник оперативного дежурного по ЦБУ (центр боевого управления) старший лейтенант Копра… — четко представился Копра, с несвойственной ему серьезностью.
— Все нормально?
— Так точно!
— Дежурный… где?
— В столовой, товарищ полковник? — соврал Копра, первое, что пришло ему на ум.
Копра не знал где дежурный.
— Как обстановка?
— Без изменений, товарищ полковник! — доложил Копра.
Слюнев уточнил обстановку и доклады с отдельных застав, проверил табель донесений и докладов в Группировку.
Сел напротив дежурного:
— Копра, ты с Бисом общаешься?
— Ну, так…
— Что можешь сказать про него?
— Ну… — начал Копра, и поняв, что вопрос не из простых, обыденных, растерялся, — не знаю даже… Что вы хотите узнать?
— Все… все, что ты можешь сказать… Дай характеристику!
— Да, нормальный вроде… офицер — положительный, грамотный; у него отличная рота… Образцовая… — добро усмехнулся Женя. — В роте всегда порядок… Да мы так, вроде… редко общаемся, иногда заходит…
— Понятно, — тихо произнес Слюнев: — «Одного поля ягоды! Бесталковые… — решил комбриг. — Надо же, какие пошли офицеры, а? «Скороспелы»… — продолжал думать Слюнев. — Ничегошеньки… ни в жизни, ни в войне еще не смыслят, а все туда же… в герои метят! Мы были другими… На порядок выше! Комсомол, честь офицера — «Честь имею!». Наставники, прошедшие войну — вот школа-то была! А сейчас! Эх!.. Куда военкоматы катятся, раньше в военное училище попасть — звезду с неба достать надо, а сейчас, — все кому не лень лезут, никто не смотрит, — кого в военные берут? Вчерашние двоечники, без году неделя на войне, а уже пытаются манипулировать собой. Выскочки! — Слюнев закурил. — Черт, два месяца не курил, держался! А-а… Коту под хвост, да и какой тут… нервов сколько надо! Жена, хорошо не видит… — Слюнев с непривычки закашлялся, взглянул на сигарету, словно видел ее впервые, — поношенную и затасканную. Он носил их в кармане уже целых два месяца — не курил, никого не угощал, но носил, испытывая свою силу воли. Только изредка, украдкой, доставал случайную сигарету из пачки, теребил ее в пальцах, поднося к носу, глубоко затягивался ее ароматом. Прятал обратно, в потертую измятую коробку. — Бис-соседушка… с виду был неплохим офицером… скромный… даже тихий, какой-то… А тут, оказалось… Нет! Он, конечно, толковый, с железными нервами, любой давно бы уже с катушек слетел, а этот как оловянный солдатик… отчаянный и нетрезвый! Хм… Чокнутая молодежь!»
Вернувшись в расположение, Егор навел крепкого чаю. Занеся над стаканом банку сгущенного молока, недолго думал: лить или нет; поставил ее на тумбочку, и, не отрывая руки, подвинул на край тумбочки, ближе к Кривицкому:
«Ведь мы, не можем жить нормально! Мы — дураки! У нас все так устроено по-дурацки, что, в конечном счете, мы, оказываемся дураками…
Еще в детстве нам читали: в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, жил был король… Нет, даже не король! Жила была принцесса… Нет, не принцесса. Жил был дурак! Жил был дурак, и принцесса выбрала именно его. А дурак потом оказался, и не дурак, вовсе! У нас так всегда… Или так, или с точностью до наоборот… Вроде и не дурак был, а в конечном счете дураком остался! Какое тонкое нужно умозрение, чтобы не допустить этого перевоплощения — из одного состояния в другое, — думал Егор, отхлебнув чаю. — Ведь с какой поразительной безропотностью, собственноручно, Чечевицын доверился чеченцам. С одной единственной целью, избежать наказания, что долгие месяцы наводило на него ужас еще больший, нежели чеченский плен?! А я ведь… даже забыл про это! Даже не думал.
…Всегда возникает желание силы. Одни… вторые… все желают! Но, одним это удается сделать, а другим — нет; потому что нужно приложить невероятные усилия, чтобы это сделать, чего делать, почти всегда не хочется… — приложить усилия… желание силы… И тогда дурак, становиться и не дурак вовсе. Вот, только когда другие, понимают это превосходство — начинают завидовать, чего делать не хочется, а по природе, все равно выходит, и тогда, своим коллективным неблагополучием… делают недурака, снова дураком! У нас все так устроено… И даже этот девиз, под гнетом которого некогда рушили врага, и звучал торжественно: «Служу Советскому Союзу!», — он рухнул, рухнул вместе с державой. Что стало ему на замену: «Служу Отечеству!»… или «Служу России!»… или «Служу Российской Федерации!»… Только за несколько последних лет его меняли неоднократно, кроме, неизменного: «…и Разведке!», «…и Спецназу!» — «Служу Отечеству… и Спецназу!»… Незыблемо, хоть что-то! В остальном же — дураки… Не зря народный герой на Руси — Иванушка-дурачек…
…Мы воюем не зная врага. Мы его не изучаем. Мы его не хотим знать… Он — враг; и потому, не хотим знать, но хотим уничтожить. А как? Мы же не знаем своего врага! Он поет свою песню. Танцует языческие танцы. Возможно, и песня у него одна… Одна и та же; и танец… тоже один, в круге, — топай ногами, хлопай в ладоши… И поют они ее сотни лет. Но не один военный, ни один русский солдат не знает ее, не знает, о чем поется… Может она о птицах, может о дожде… Может, она о земле? А, может, она об отцах, что защищали ее, засевали и строили на ней свои дома. Любили покладистых женщин, растили гордых детей… Да, пусть она хоть о говорящей реке, шагающих деревьях и огненных мальчишках! У нас такой песни — нет! У нас одна «семья», слова этой песни переписывает и переписывает, что мы и слов-то ее запомнить не можем. То она — «Патриотическая песня» Глинки, слова которой так и не были официально утверждены. То, она — мелодия… музыка Александрова от прежнего гимна Советского Союза, слова, к которой обещали внести в будущем… Так и живем — без «слова», мычим под музыку… Скоро, добавят текст Михалкова и Эль-Регистана, и это будет вместо того, чем пользовались с 90 года, с чем молчали с 55–77 год, и что было с марта 44 года:
…Мы армию нашу растили в сраженьях. Захватчиков подлых с дороги сметем! Мы в битвах решаем судьбу поколений, мы к славе Отчизну свою поведем… «Что будет?» — вот вопрос. Боюсь, что и там… ничего не будет. Куда армию поведем? Вести-то не куда! Уже привели! Больше армию никто не растит… а с 77-го, с года моего рождения по сегодня, армии, вообще, в «главной» песне нет… Посмотреть бы на того, кого за эти два десятилетия локальных вооруженных конфликтов «…партия Ленина вдохновила на подвиги»?.. Может быть, это наш стыд?.. А может «их»?.. Потому и служим, не знаем кому — России… федерации… Отечеству… родине… народу… — Кому? кому? Кому?.. «Служить бы рад, прислуживаться тошно!» Родина — отвернулась от нас, и народу — наплевать!
…Смотришь футбол. Чемпионат мира… Все команды поют свою песню — свой гимн от сердца, руку держат на сердце… А наши футболисты — поют, стесняются, будто им слова вчера показали… а они, так готовились — «угловые», «пенальти»… схемы рисовали… «штрафные» били-пили, что запомнить слов песни не получилось!
…Можно подумать, что у меня синдром ложного патриотизма! «Вот это защитник Отечества?!», — скажут про меня; воскликнут те, кто являются ее пламенными приверженцами. Они громко распевают патриотические песни, машут флагами и находятся подальше от войны… Они, облачены в костюмы и шелковые рубашки, затянуты разноцветными галстуками-удавками. В свои двадцать с небольшим лет, они, козыряют депутатскими удостоверениями в ночных клубах, обозначая и выставляя на показ свою лощеную значимость. Они… те, кому досталось многое только по случайности рождения, мне знакомы, их много. Те, кто имеет на своих плечах «старлейские» звезды, сродни мои, — знаю… Их звезды горят ярче, да и размером больше кажутся, и сделаны из драгметалла. Вот только вряд ли они пройдут путь моих — тускло-алюминиевых звезд… — На секунду Егор задумался, и полушепотом запел песню из детства:
С чего начинается Родина?С картинки в моем букваре,С хороших и верных товарищей,Живущих в соседнем дворе.А может, она начинаетсяС той песни, что пела мне мать,С того, что в любых испытанияхУ нас никому не отнять.
…С чего начинается Родина?С окошек, горящих вдали,Со старой отцовской буденовки,Что где-то в шкафу мы нашли.А может, она начинаетсяСо стука вагонных колесИ с клятвы, которую в юности…
Егор запнулся, конечно, он знал последние строки песни, как и пропущенный второй куплет, но петь их ему не захотелось.
Ассоциации, которые возникали с последней строчкой восьмистишья, навевали горечь. Клятва, которую Егор принес в юности, как показали последние три месяца жизни, ничем достойным не увенчала.
