«Я уцелел случайно»
Бертольту Брехту 10 февраля 2018 года исполнилось бы 120 лет. И хотя споры о его человеческой судьбе и судьбе его наследия не стихают до сих пор, для меня очевидно, что в истории мировой культуры он останется одним из тех художников, которые, погрузившись в трагическую реальность XX столетия, продолжали размышлять о «проклятых вопросах человечества».
Когда перечитываешь его стихотворения, пьесы, теоретические трактаты и публицистику, кажется, что они написаны не в первой половине XX века, а в наши дни, когда между миром и войной размыты жесткие границы. Как между добром и злом. Брехтовский марксизм, жесткое понимание зависимости человеческих ценностей от социальных обстоятельств может казаться вульгарным, но поэзия его текстов и парадоксальность его мышления превращает любую вульгарность, любую грубость жизни, любую ее пошлую реальность в вечный вопрос о смысле бытия, ответ на который важен для всех. Хотя, впрочем, быть может, важен не ответ, а сам процесс его поиска. Он взывал к разуму потому, что именно здравый смысл противостоял «коллективному бессознательному» – основе фашистской государственности. Коллективному безумию он противопоставлял интеллект – самый важный инструмент в борьбе с нацизмом.
Не могу отделаться от странной параллели. Помните, во втором акте чеховской «Чайки» беллетрист Тригорин говорит будущей актрисе Заречной: «Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще и гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе. Об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека…» У героя Чехова, как кажется, есть выбор, которым он, кокетничая, обольщает наивную барышню. У Брехта этого выбора нет. В его поэтическом послании «К потомкам», которое в конце 30-х годов положит на музыку Ханс Эйслер, он определит миссию творчества в эпоху борьбы с фашизмом: «Право, я живу в мрачные времена. / Беззлобное слово – это свидетельство глупости.<…> Что же это за времена, когда/Разговор о деревьях кажется преступлением, / Ибо в нем заключено молчание о зверствах!» Он сам напоет-наговорит эту балладу 13 декабря 1953 года, – и в этой записи горечи будет больше, чем надежды. «Ненависть к подлости / Тоже искажает черты / Гнев против несправедливости / Тоже вызывает хрипоту». Великий (знаю, что он не любил это слово, и тем не менее его нельзя не употребить!) художник, проживший труднейшую жизнь, он просил потомков о снисходительности. И знал почему.
В 1956-м, в год его смерти, другой великий немец Лион Фейхтвангер сказал о нем возвышенно, но правдиво: «Нетерпеливый поэт Брехт написал стихотворения и пьесы Третьего тысячелетия… Ныне живущие предчувствуют его значение; лишь будущие поколения поймут его творчество в полном объеме». И хотя автору «Лже-Нерона» и «Братьев Лаутензак» было свойственно обольщаться, в случае Брехта он оказался совершенно прав.
В отличие от своего собрата по перу Брехт глядел на мир трезво и прямо. Он стремился не обольщаться никем – даже самим собой. Мальчишкой, служившим санитаром в военном госпитале в последний год великой войны, он научился «не глазеть, но видеть». Будь он горнистом на солдатских сборах, он писал бы о героях, которые «не боятся умирать на рассвете». Но он видел отстреленные и отрезанные конечности. Он познал «блевотину мира» раньше, чем первую любовь. И не то чтобы потерял иллюзии. Но привык поверять их реальностью. В любом случае у него появились серьезные сомнения насчет человеческой доброты и благородства. В «Разговорах беженцев» физик Циффель скажет от имени самого Брехта: «Я бы никому не посоветовал поступать по-человечески, не соблюдая величайшей осторожности. Слишком большой риск».
У Брехта было повышенное чувство опасности: он уехал из Германии 28 февраля 1933 года, на следующий день после поджога Рейхстага, так как в списках нацистов он числился «немцем с подмоченной репутацией». Уехал, добившись всеевропейской славы в Берлине, который в двадцатые годы прошлого века был одним из важнейших центров мировой культуры. Брехт полагал, что он ненадолго покидает город, где «Трехгрошовая опера» принесла ему настоящий успех в 1928 году, но вернуться на родину ему удалось только после того, как Советская армия вместе с войсками союзников разгромили Третий рейх.
В 1935 году Брехт и Вайгель побывали в Советском Союзе. И хотя, как свидетельствуют очевидцы, внешне он остался доволен поездкой, чувство опасности заставило его искать пристанище в скандинавских странах. Долгие годы он безуспешно пытался искать своих немецких товарищей и коллег, пропавших в СССР в тридцатые годы. В 1938-м, через год после того, как арестуют и расстреляют его друга и переводчика Сергея Третьякова, он напишет свое знаменитое стихотворение «Непогрешим ли народ?» – и навсегда окажется под подозрением у «верных сталинцев».
Именно поэтому он не останется в Советском Союзе и в 1941 году. Отправится в США. И после войны, возвращаясь в Европу, Брехт будет работать в драматическом театре Цюриха столько времени, сколько было нужно, чтобы получить швейцарское гражданство для себя и для членов своей семьи. Два швейцарских гения – Фридрих Дюрренматт и Макс Фриш – в это время оттачивали свои таланты в подмастерьях у Брехта, а будущий создатель «Берлинского ансамбля» получит не только гражданство, но и гарантию своей независимости в ГДР, где он сможет на равных говорить и с Вальтером Ульбрихтом, и с Отто Гротеволем, продолжая отстаивать интересы немецких трудящихся. Он знал все риски в своей игре с властью. Он знал, что не выиграет, но и проигрывать не хотел.
…В берлинском доме-музее Брехта стоит заглянуть на кухню, где по сей день хранится выдраенная до блеска утварь. Брехт очень любил вкусно поесть и прекрасно готовил. Но он знал также и то, что инструменты для приготовления пищи могут стать и орудиями пыток.
Февраль 2018
2017
Александр Калягин
Александр Чубарьян
Томас Манн
Василий Соловьев-Седой
Кристофер Ле Брюн
Кеннет Фелд
Пол Биндер
Майкл Кристенсен
The Ringling Brothers and Barnum & Bailey
Институт всеобщей истории РАН
Королевская академия художеств
«Вот счастье! Вот права…»
Марк Захаров написал однажды, что больше всего его заботят отношения с публикой и властью. Он не лукавил, хотя не сказал о главном – как всякого настоящего художника, его больше всего беспокоят отношения с небесами. Все ведь читали пушкинское «Из Пиндемонти» и точно знают, что «зависеть от царя, зависеть от народа, / Не все ли нам равно…» Но, как говорится, знание знанием, а жизнь жизнью.
Сегодня в среде художественной интеллигенции эхом отзываются слова Александра Калягина, председателя Союза театральных деятелей России, о том, что, по его
