Кук и подавно не трогали: пойти против нее никто бы не решился.
Кратко расскажу об одной истории. У меня была машина «Вольво», на которой я раз в неделю ездил из Олбани в Вашингтон и обратно. Однажды на кольцевой дороге я заметил, что за мной следят – сзади шла крупная американская машина. Внезапно, на крутом повороте, машина резко пошла на обгон, а потом так ударила меня в бок, что мой «Вольво» буквально взлетел на воздух. Однако устойчивость этой модели позволила моей машине, пролетев около ста метров вниз над склоном холма, встать на все четыре колеса у его подножия – и это спасло мне жизнь. Краем глаза я заметил, что преследовавшая меня машина развернулась, нарушая все правила, и уехала на большой скорости. Я понял, что кто-то очень сердит на меня…
Все это происходило при Никсоне. Потом жизнь как-то нормализовалась. Видимо, было решено, что я достаточно наказан. В конце концов, после семи лет правления полковников в конгрессе США появились люди, сомневавшиеся в правильности американской поддержки их режима. В правительственных кругах начался диалог. Сторонники диктатуры, в основном в Пентагоне, тоже стали в ней сомневаться, потому что греческий диктатор, полковник Пападопулос, начал заниматься «отсебятиной». Появилась опасность, что он пойдет по пути арабского лидера Насера. (Интересно, что в свое время Пападопулос действительно носил в армии кличку «Насер».)
В нашей семейной жизни тоже обозначился кризис. В возрасте девяноста пяти или девяноста шести лет умерла бабушка, и Робин осталась одна, поскольку, как я уже упоминал, она никогда не была близка к другим членам семьи. Робин вернулась в наш четырехэтажный дом, где жила одна и, полагаю, впала в депрессию. Состоялся совет клана. Именно тогда у меня в Олбани ночевал свекор. Он сказал: «Мой мальчик! Мы перед тобой виноваты». Видимо, имелось в виду состояние психики Робин. Наблюдавшие ее психиатры заключили, что она не сможет заниматься более ничем, кроме своей собачки. Речь пошла о разводе.
Я, разумеется, отказался от любых материальных претензий, и в 1976 году мы официально расстались.
Вскоре после смерти бабушки стали уходить со сцены и другие герои моего повествования: умер свекор, за ним ушли мама Робин и двадцатилетний младший брат – все от алкоголизма. После кончины практически всего клана Джонсов их дом был продан, а дипломатический архив Джорджа Льюиса выброшен на свалку.
Я это понял, когда нашел унесенные ветром листки из архива свекра с грифом «секретно» под кустом в парке. Робин бросила все, ее ничего не интересовало.
Молниеносный крах их клана чем-то напоминает сегодняшний кризис в Америке, столь же неожиданный и быстротечный. Надо сказать, что Робин – единственной из всей семьи – удалось выжить. После нашего расставания моя бывшая жена жила в квартирке неподалеку от собора, в котором мы венчались.
Со временем Робин вернулась в храм – к единственной своей надежде. Она стала вести полумонашескую жизнь и при встрече со мной осеняла меня крестом со словами «Помоги тебе, Господи!».
Однако с годами Робин стала чувствовать себя лучше и даже завела ребенка. Мальчик вырос и стал офицером в американской морской пехоте. По словам Робин, отец ребенка погиб на лодке в море. Надо сказать, что когда-то Робин, имевшая диплом капитана морского судна, участвовала в перегоне морских парусников от верфей до портов приписки на Восточном побережье США, а также дважды в год – весной и осенью – подрабатывала в команде парусной яхты, курсировавшей от мыса Код до Карибских островов и обратно. Однажды, еще в начале наших с Робин отношений, мы отправились на морскую прогулку на такой же парусной яхте. Внезапно налетел шторм. Яхту бросало как щепку, а вокруг были каменистые острова.
До сих пор помню, как, повиснув на носу яхты «Уэстерли-22», я изо всех сил отталкивался ногами от подводных камней, на которые нас несло течением. Каким-то чудом яхта вывернулась, и мы попали в маленькую бухту, где бросили якорь. В каюте мы буквально рухнули на свои койки и заснули. Проснулись мы часов через двенадцать и обнаружили, что наша яхта стоит, упираясь своим двойным килем в песок в полосе отлива. Когда начался прилив, все встало на с вои места, и мы благополучно вернулись домой. Так и вся наша семилетняя жизнь с Робин: сплошные и неожиданные штормы…
Разумеется, после пережитой катастрофы я какое-то время не искал отношений с женщинами. Однако все же я жил не в вакууме. Знакомая дама, супруга профессора Массачусетского технологического института, решила, что мне негоже вести холостяцкий образ жизни, и познакомила меня с одной молодой греко-американкой по имени Мэри Лавиолетт, которая работала в администрации Бостонского университета и участвовала в издании американской версии журнала «Элефтерия» (по-гречески – «Свобода»). Я же сотрудничал с европейской версией этого журнала, выходившей в Швейцарии на французском языке.
В то время мне очень нужна была помощь, и я начал контактировать с Мэри по вопросам греческого лобби. В результате этих контактов Мэри переехала в Вашингтон и стала ответственным секретарем уже упоминавшегося Американского института эллинизма под руководством Юджина Россидиса. До сих пор она считается одним из учредителей этого института.
Другая дама, греко-американка и супруга одного из спонсоров того же института, тоже решила, что нас с Мэри Лавиолетт было бы неплохо сосватать. Эти две дамы взялись за дело. Идея супруги-помощника соблазнила меня, идея выйти замуж за известного грека соблазнила Мэри. При этом моя новая подруга была достаточно миловидна. Отец Мэри был главным инженером фирмы «Дженерал Электрик». Ее мама, гречанка по происхождению и тоже образованная женщина, химик по специальности, была заинтересована в том, чтобы дочь вышла замуж за приличного грека. И короче говоря, «конец – делу венец». Мы поженились.
Мэри мне очень помогла в работе, хотя сам факт моей женитьбы на ней дал повода моим американским оппонентам, в частности сотрудникам аппарата господина Киссинджера, распускать в СМИ слухи о том, что Американский институт эллинизма получает деньги из Греции в нарушение законодательства о лоббистских организациях. Начался скандал, в результате которого я должен был вместе с Мэри переехать в Нью-Йорк и обосноваться в ООН, где Киссинджеру было труднее меня достать. Переехав в Нью-Йорк, я быстро открыл при греческом представительстве службу печати и информации, подыскал для нее здание, оборудовал его и далее пользовался установленным там принципом экстерриториальности. В этой суматохе Мэри потерялась и больше не хотела заниматься политикой. Мы купили дом на Лонг-Айленде в маленьком порту Бейвиль. Это место располагалось на западном берегу Лонг-Айленда, напротив Нью-Йорка. Тамошний пейзаж неизменно напоминал мне об Эгейском море.
Дом был в пятидесяти метрах от берега,
