В общем, проблем с лицеистами было много. Но зато, где бы они потом ни учились, отовсюду приходили только отличные отзывы – марку лицея ребята держали высоко. Большинство из них поступало в свой Политех, задавая отличной учебой тон остальным студентам.
Хорошо, что хоть на кафедре было спокойно. Вошедший в силу Михаил Сенечкин внимательно отслеживал малейшие намеки на ссоры и конфликты, зачастую бытующие в педагогической среде, и гасил их в зародыше. К Ольге он относился трепетно, стараясь почти все ее советы и предложения воплощать в жизнь.
Весьма плодотворной оказалась система студенческих взаимопроверок, придуманная Ольгой. Она внедрила ее сначала в своих группах, а затем – после доклада на заседании кафедры – и в остальных. Дух соревнования, характерный для молодежной среды, и личные взаимоотношения вносили во взаимный контроль знаний столько творчества, остроты и эмоций, что на занятиях скучать не приходилось. Но зато в математику очень быстро влюблялись поголовно все. А знание математики благотворно сказывалось и на изучении остальных предметов – особенно физики и информатики, которые без математических методов усвоить невозможно.
Размышляя над внедрением подобного взаимоконтроля и в лицее, Ольга подошла к подъезду и уже открыла дверь, когда ее окликнула незнакомая женщина, видимо, давно ее поджидавшая. Она зашла за Ольгой в подъезд и прислонилась к батарее, стараясь согреть озябшие руки. Слабый свет лампочки еще сильнее подчеркивал худобу ее лица. Присмотревшись, Ольга узнала мать Юры Шмелева – того самого безобразника, так досаждавшего своими выходками.
– Ольга Дмитриевна, можно с вами поговорить? – Мать просительно смотрела на Ольгу. Было видно, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать.
– Но почему вы не пришли на родительское собрание? – с трудом скрывая раздражение, спросила Ольга. – Ведь кроме математики у вашего сына проблемы и с остальными предметами. По физике одни двойки, а на химию он вообще не ходит. Вам бы следовало выслушать и других преподавателей. Да и родители весьма сердиты на Юру и тоже хотели высказать вам свои претензии.
– Вот потому я туда и не пошла, – понурилась она. – Что я им скажу? Что вынуждена работать с утра до вечера, чтоб его одеть да прокормить? А он в это время предоставлен сам себе.
Ольга Дмитриевна, если его сейчас отчислят, это все – конец. Он покатится по наклонной плоскости и кончит колонией или чем похуже. Дружки его по двору уже наркотиками промышляют и Юрку к тому же склоняют. Мне тогда – хоть в петлю.
– Да вы понимаете, что из-за него весь класс страдает? Он сам не учится и другим не дает. Нет, я думаю, уже ничего сделать нельзя. Восемь двоек в четверти и масса пропущенных занятий. Вы же подписывались под уставом лицея, знаете, что отчисление следует при трех неудовлетворительных оценках. А здесь восемь! Куда уж дальше? Это вам хочется, чтоб он учился, а ему учеба совершенно не нужна. Он сам не раз заявлял – мол, в школе уроков никогда не делал и все было нормально. Вот пусть и идет в школу.
– Ольга Дмитриевна, вы, конечно, правы, во всем правы. Но… дайте ему шанс, ну хотя бы до конца полугодия. Если бы вы знали, как он раскаивается! Он, когда узнал, что у него восемь двоек за четверть, даже разревелся. Он ведь думал, что его только пугают. В школе никогда столько не ставили. Вы знаете: Юра понял, что в его жизнь вошло что-то настоящее, что стоит ценить. И вот он по своей глупости его лишается. Он умоляет не отчислять его, клянется, что исправится. Дайте ему шанс, прошу вас!
– Но я ведь ничего сама не решаю, – растерялась Ольга. – И почему вы за него объясняетесь, почему не он сам? Ведь уже не маленький – десятиклассник. По-хорошему, он должен был сегодня прийти на собрание и перед всеми покаяться.
– Побоялся. Лежит сейчас дома – весь день ничего не ест. И глаза на мокром месте. На вас вся надежда, Ольга Дмитриевна.
– Он побоялся! Жидкий на расправу! Когда других ребят он с дружками лупцевал, не боялся. И уроки срывать. Верите, вас мне жалко, а его ни капли.
– Ольга Дмитриевна, ну поверьте ему один раз! Попросите директора – он вас послушает. Не отчисляйте его до новогодних каникул. Если в полугодии будет хоть одна двойка, клянусь, сама заберу документы. А вдруг он возьмется за ум?
– Ох, не знаю, что и сказать. Свежо предание, да верится с трудом. Ладно, я поговорю завтра с директором. Но и Юра пусть даст обещание, что изменится. И пусть прощения попросит перед учителями и товарищами, которым так досаждал. И чтоб впредь на уроках вел себя тише воды, ниже травы. Так и передайте.
– Все передам. Огромное вам спасибо! Побегу, обрадую его.
– Рано радовать – еще ничего не решено. Пусть Юра завтра идет к директору и кается. Я замолвлю слово, но если он меня подведет! Пусть тогда не обижается. И если его оставят, чтобы каждый день ходил на консультации. Каникул у него не будет. И вообще, я плохо представляю себе, как он будет исправлять двойку по математике. У него же с самой начальной школы – сплошная черная дыра. Помню: я ему говорю: «Возьми корень из этого выражения». А он мне: «Где я вам его возьму? Корни в земле растут, а не в выражениях». Весь класс прямо умер со смеху.
– Ольга Дмитриевна, может, вы с ним позанимаетесь? Я понимаю, что вы очень заняты, но, может, хоть по полчасика? Денег у меня нет, но я могу вам квартиру прибирать или сшить чего. Я хорошо шью.
– Ну что вы – ничего не надо. Пусть завтра найдет меня на кафедре. Я посмотрю, что можно сделать.
– Ох, прямо, не знаю, как вас благодарить. Но я у вас в долгу не останусь, только помогите.
Она, наконец, ушла. Досадуя на себя, Ольга медленно поднималась по лестнице. Ей не верилось в благополучный исход этого дела – ведь она слишком хорошо помнила все выходки Юры. Она обнадежила его мать, и, может оказаться, зря.
Но как ей можно было отказать? Сказать: нет, мы его все равно отчислим, потому что он безнадежен и мы на него злы? У нее, Ольги, язык бы не повернулся. Что ж, попробуем еще побороться за парня – может, что и выйдет.
С этими мыслями она нажала на кнопку звонка и сразу заметила покрасневшие глаза Леночки.
Опять плакала, – расстроилась Ольга. – И здесь не слава богу.
– Что случилось? – спросила она, раздеваясь. – Почему у тебя глаза на мокром месте? Опять что-нибудь с Геной?
– Мама, можно я попробую сама разобраться? – сдержанно ответила дочь. – А то я все твоим умом живу. Пора бы уже научиться своим пользоваться, хотя бы в личных отношениях.
– Конечно, дочка. Не хочешь – не рассказывай. Покорми меня, а то я сейчас упаду.
– Я яичницу поджарю с зеленым горошком и тертым сыром. Будешь?
– Спрашиваешь! Два яйца. И побыстрее.
– Пока переоденешься и руки помоешь, все будет готово.
– Ну давай.
На следующий день Маринка проснулась ни свет ни заря. За окном было темным-темно. Часы показывали без четверти шесть. Спать бы еще и спать, да сон пошел гулять.
– Вот если бы надо было в школу, – думала она, потягиваясь, – пушками бы меня не разбудили. А сейчас, когда можно дрыхать хоть до двенадцати, не спится.
И тут она вспомнила о главном: про Диму и про поцелуй. И про объяснение в любви. Она представила себе его лицо в тот момент – и внутри у нее все запело от радости. Захотелось, как в детстве, поджать одну ножку и завизжать на весь свет. Но она уже была взрослой девицей и, конечно, ничего такого позволить себе не могла. Поэтому она только еще раз потянулась, немного помечтала, лежа на животике, и стала одеваться.
Да прихода Димы оставалась уйма времени. Во всем доме было тихо-тихо. Родители спали. Чтобы их умаслить, – ведь она собиралась смыться на весь день, – Маринка начистила картошки, тихонько прошлась шваброй по кухне и коридору, вытерла пыль и открыла банку с огурцами.
Родители проснутся, а у меня уже завтрак готов, – думала она. – Отец встает рано и любит сразу покушать. То-то будет доволен. И, может, не так разворчится, когда узнает, куда я собралась.
Когда картошка уже почти поджарилась, она положила туда сосиски и все обильно посыпала зеленым луком. Почистила селедку и полила ее постным маслом. Нарезала хлеб, поставила на огонь чайник и расставила на столе тарелки. И тут на кухню заглянул отец.
– Ох, ты! – потянул он носом. – Как вкусно пахнет! Нет, мать, ты посмотри, как дочь нас ублажать стала. Наверняка что-то за этим последует. Ну-ка признавайся, какой очередной номер хочешь выкинуть? Куда лыжи навострила?
– Меня Дима к себе в гости пригласил, – не глядя на него, сказала Маринка. – Хочет со своей мамой познакомить. И с папой. Он в десять за мной зайдет. Чтобы вы не волновались, я его телефон оставлю.
– Может, ты хоть для приличия разрешения спросишь? А то объявляешь, как о решенном деле. Как будто наше мнение уже ничего не значит.
– Если бы не значило, я бы молча ушла, и все. – Маринка начала злиться. – Мне уже не шесть, а шестнадцать. Я ведь сказала, где буду. Разве этого недостаточно?
