него легче сбивается масло.
— Что ты, сестра Умужат, у меня на масло молока не остается, все выпивает Шапи. Узлипат сказала: тому, кто работает в лудильне, надо пить как можно больше молока.
— Вабабай! — расхохоталась Умужат. — Если Узлипат сказала, то конечно. — И, решив, что настал самый удачный момент нанести удар, выпалила: — Говорят, вчера ночью она получила от Башира телеграмму. Бедный Шапи!
— При чем тут Шапи? — подобралась Аминат, а у самой сердце сжалось так, что она побелела как мел, которым была побелена ограда. — И вообще, эка новость! Небось ей не впервой получать от жениха телеграммы.
— На этот раз особая, — зашептала Умужат, — пишет: «Бесконечно любимая, встречай!» Представляешь! — И она обиженно поджала губы. — До чего распустилась эта молодежь! Ни стыда, ни совести. Люби себе на здоровье, но зачем же кричать об этом на весь Дагестан!
— Вай, вай! Ты мне лучше скажи, что он, опять сделает круг над деревом и улетит как птица, не севшая на ветку? Или на этот раз думает свить гнездо?
— Думает, думает, — закивала головой Умужат. — Вчера встретила в магазине мать Башира, она просила оставить ей пять ящиков изюма…
Аминат ничего не успела на это сказать, потому что на крыльцо вышел Шапи с полотенцем в руках.
Старуха подмигнула соседке и перевела разговор на другую тему:
— Кажется, будет хороший денек. Что, много еще работы осталось в Доме культуры?
— Здравствуй, Шапи! Мы, наверное, тебя разбудили своей болтовней? Пусть этот день принесет тебе добрые вести, — пропела Умужат медовым голосом.
— Здравствуй, тетя Умужат, я всегда рано встаю, — весело отвечал Шапи и, перебросив полотенце через плечо, быстро сбежал с крыльца.
Выйдя из дому, Шапи увидел, что все женщины аула высыпали на крыши, и услышал восторженные восклицания: «Какая она сегодня красивая!», «Сама как цветок да еще с цветами!»
Но он не придал значения этим словам, пока не подошел к своей лудильне, что стояла на краю аула, и не увидел собственными глазами, как по каменистой тропе к аэродрому поднималась Узлипат в новом платье под стать весеннему лугу и с букетом полевых цветов, который она собирала тут же, по дороге.
Шапи сразу все понял: и любопытный взгляд Умужат, и сердитые глаза бабушки, и то, как старухи переглянулись, когда он с полотенцем вышел на крыльцо, и восторженные голоса женщин, высыпавших на крыши.
Пари Меседу: «Вай, Сакинат, мы-то, когда видели своих женихов, готовы были под землю провалиться от смущения. А теперь невесты сами идут их встречать».
Сакинат: «И правильно делают. Это мы, глупые, даже не знали, за кого нас выдают. Где мои семнадцать лет?!»
Пари Меседу: «Валлах, верные твои слова! Скорее бы они пошли вместе обратно. Не терпится посмотреть, как они выглядят рядом».
Патимат: «Они подходят друг другу, как драгоценный камень к золотой оправе».
Пари Меседу: «А ведь чего только не говорили: будто он не приедет, будто у него там другая и напрасно Узлипат ждет его».
Патимат: «Мы с тобой, если честно признаться, тоже бросали камушки в этот чистый родник».
Пари Меседу: «Да, попав в аул хромых, невольно и сам начинаешь хромать».
Свет померк перед Шапи. Пригорок, по которому поднималась Узлипат в своем сияющем платье да с букетом цветов, закружился у него перед глазами. И Шапи ухватился за ручку двери, чтобы не упасть. Ведь одно дело — знать, что твоя любимая засватана за другого, и совсем иное — видеть, как она спешит его встречать.
— Что с тобой, Шапи? Голова кружится? — услышал он участливый голос.
Перед ним стояла мать Башира — Айшат.
Кровь бросилась в лицо Шапи, горячий стыд обжег щеки.
— С чего это у меня будет кружиться голова? — грубовато ответил он и добавил: — Дверь что-то не открывалась. Наверное, осела. Но теперь все в порядке. Заходи, тетя Айшат.
— Ты, конечно, слышал, сынок? — радостно проговорила Айшат, входя в лудильню.
— О чем? — притворился Шапи.
— Башир приезжает, Узлипат пошла его встречать. А я побежала к тебе… хоть они и не соблюдают никаких обычаев, все же стыдно будет от людей, если мы не подарим Узлипат нового кувшина, — возбужденной скороговоркой проговорила Айшат.
— Не волнуйся, тетя Айшат. С тех пор как лудильщик Шапи сел за этот надувной очаг, еще ни одна девушка в нашем ауле не вышла замуж без сверкающего кувшина и ни одна свадьба не задержалась из-за того, что Шапи подвел молодых, — весело отвечал Шапи, а сердце билось о ребра, как волна о берег во время шторма.
— Башир хочет поскорее сыграть свадьбу, — пояснила Айшат, — ведь он прилетает не один, а со своим учителем, профессором, а тому некогда задерживаться в ауле.
— Я же сказал, за мной дело не станет. У меня есть ваш старый саргас, из него и сделаю.
— Дай аллах тебе счастья! — растрогалась Айшат. — Ой, кажется, самолет! Ну, я побежала!
Когда дверь за Айшат захлопнулась и Шапи остался один, он дал наконец волю своей тоске.
…Много печальных дней выпало на долю Шапи. И хотя по натуре он был парнем веселым и открытым, неразделенная любовь омрачила его сердце. Печаль этой любви всегда струилась в нем, да не малой речушкой, а полноводной рекой, берущей начало со снежных вершин, рекой с бурными весенними разливами, рекой, напоенной тающими снегами, апрельскими ливнями, отчаянными водопадами.
Если бы эту реку тоски и печали направить в агрегаты, она питала бы огромную ГЭС, дающую свет десяткам таких аулов, как Струна. Эта река поила бы корни сотен деревьев, вращала бы десятки мельничных жерновов… И одной-единственной улыбки Узлипат хватило бы для того, чтобы эта река тоски и печали стала рекой радости и счастья.
Но улыбка Узлипат, как и ее любовь, предназначалась другому.
«Наверное, на четверг назначат свадьбу, — мрачно размышлял Шапи, меряя свою тесную лудильню нервными шагами и кусая кальян. — Я должен успеть. Я сделаю такой кувшин, такой!.. Я возьму себя в руки, я мужчина!»
С того момента как мать Башира участливо спросила, что с ним, не кружится ли у него голова, в нем проснулась небывалая гордость.
Но ни гордость, ни все слова, которыми он пытался себя урезонить, не помогли ему избавиться от мучительного сознания, что Узлипат никогда не будет принадлежать ему.
Когда он ударил пальцами по саргасу, проверяя качество меди, ему показалось, что он слышит не звон меди, а звон зурны на чужой свадьбе, которая могла бы стать его собственной.
А когда он в который раз закрутил кальян, то дым, казалось, заструился не от этой самодельной папиросы, а от его горящего сердца.
И
