какие он делал печи, стройные, на тонких ножках, а трубы длинные, выгнутые, словно шея лебедя. А какие духовки были в его печах, не успеешь бросить хлеб, как уже пора вынимать.
Но хотя Аминат по привычке и отстаивала «добрые старые времена», когда воду брали только из родников, а печь топили кизяками, ее любопытное сердце и живой ум были настроены на все новое, как хорошая антенна на прием самых дальних передач.
И потому Аминат легче пуха полетела дальше, горя нетерпением поскорее сообщить всем о железных «гармошках», что заменят печки. В этот момент она очень смахивала на возбужденную курицу, которой не терпится снести яйцо.
Но, добежав до Дома культуры, она чуть не онемела от огорчения. Дело в том, что здесь была свалена целая груда таких же «гармошек». И мужчины, втаскивая их в помещение, гремели ими так, что, когда Аминат, дважды сказала женщинам, белившим фасад: «Желаю, чтобы работа горела у вас в руках, как огонь на высохших кизяках», — ее даже никто не услышал.
А вечером Аминат поджидал новый удар. Оказывается, ни Мугминат, ни Шапи не могли пойти с ней в горы, потому что Шапи срочно помогал монтеру проводить в Доме культуры электричество, а Мугминат чуть ли не всю ночь просидела в школе, оформляя стенд.
То же самое было и на второй, и на третий вечер.
И лишь через неделю, когда Дом культуры, пахнущий свежим лаком, был уже готов к открытию и площадка для памятника выстлана мраморными плитами, ей наконец удалось осуществить свой замысел.
…В темную лунную ночь они выехали из аула и, миновав последние дома селения, обогнув скалистую гору с единственным, чудом удержавшимся деревцем на ее почти пологом склоне, остановились у подножия, где тропинка круто забирала вверх.
— Ну вот, дальше машина не пройдет, — сказал Шали, открывая им дверцу. — Ума не приложу, бабушка, как ты будешь подниматься по такой крутизне.
— Ничего, сынок, как-нибудь, а вы идите впереди, не ждите меня.
При этом Аминат подумала: «Это даже к лучшему, что на машине туда не подъехать. Пусть они останутся вдвоем. Тьфу-тьфу, иншааллах».
Но Мугминат возразила:
— Что ты, тетя Аминат, как же мы тебя оставим одну… — И, взяв старуху под локоть, стала помогать ей подниматься.
«Какая уважительная девушка», — отметила про себя Аминат.
Так, шаг за шагом, они добрались до цели своего путешествия. Это была огромная нависшая над пропастью скала с узким, как горлышко кувшина, ущельем. Это-то ущелье и было связано с легендой о влюбленных, на поэтическую силу которой так рассчитывала Аминат.
— Отдохнем, — предложила она и первой опустилась на плоский, отполированный временем камень. — Сейчас я вам кое-что расскажу…
— Легенду? — догадалась Мугминат, и глаза ее заблестели.
— Мугик у нас любит сказки, — ласково сказал Шапи.
«Мугик! Как он нежно ее называет», — отметила про себя Аминат, и радость прилила к ее сердцу.
«Мугик! Он считает меня совсем маленькой», — обида кольнула Мугминат.
— Это не сказка, а легенда, — строго поправила внука Аминат. — А легенда на пустом месте не рождается. Сначала она бывает былью, а потом, когда умрут те люди, с которыми это случилось, память о них останется жить и будет передаваться от детей к внукам, и так без конца, вот тогда быль становится легендой.
Порывами налетал ветер. Со снежных вершин тянуло холодом. Где-то в подземных слоях глухо урчала вода, словно у себя в берлоге сосала лапу медведица. Совсем близко сорвалась звезда и беззвучно канула в пропасть: какой-то мир, пустынный и голый, как эти скалы, нет, еще более безжизненный, чем они, а может быть, наоборот, полный движения, страсти, навсегда перестал существовать.
Легенда и в самом деле оказалась очень поэтичной.
Ее героиню звали Сурайя, что значит по-арабски — Созвездие Тельца. Имя это как нельзя более подходило к ней, потому что и сама Сурайя ослепляла, словно яркие звезды в лунную ночь. И, под стать этим звездам, она была холодна и надменна.
Природа щедро одарила ее красотой, как ее отца — золотом. Она была единственной дочерью человека, которому принадлежало в этом ауле все: и сочные пастбища, на которых молчаливый чабан пас откормленных овец, и сам чабан, и говорливые родники, пробившиеся в расщелинах скал, и сами скалы, и одинокая мечеть на краю аула, и сам аул, и скудная земля, и урожай с этой земли. Пожалуй, только птицы не принадлежали ему. А как они пели в его саду, под окнами и террасами его дома, похожего на крепость, в ветвях его деревьев, над цветами, затопившими сад, над фонтаном, над его солнечными брызгами!
И в этом саду на скамеечке, обитой бархатом, сидела Сурайя и смотрела в пространство прекрасными, серыми, безучастными глазами.
Она сидела в оцепенении, в странном сне, который длился и длился… Ничто не развлекало ее: ни птичьи трели, чистые, как перекатывание хрустальных горошин, ни игра лучей солнца с лучами фонтана, ни новое ожерелье, подаренное женихом.
Ее жених был из такого же богатого рода. Вчера вечером она сказала ему «да», потому что так хотел отец. Сказала безучастно и отрешенно, как все, что она делала. Ему не досталось от нее ни улыбки, ни даже взгляда.
Может быть, так и прошла бы ее жизнь — в неге и покорности, в роскоши и равнодушии, если бы не те звезды, которые в ночь ее рождения взошли над ее колыбелью и определили ее судьбу.
Однажды вечером она вышла на крыльцо. Не так, как всегда, от скуки, от нечего делать, а повинуясь какому-то смутному, но сильному зову.
Дом ее отца, построенный на горе, был вознесен над всей округой. И Сурайя увидела небо — свинцовое на горизонте и светлое посредине. Зрелая луна бросала на землю ровные и широкие потоки света. И от этого света река казалась серебряной, а снежные пики гор вспыхивали как самоцветы. Это была одна из тех редких ночей начала марта, когда в природе, еще зимней, уже ощущается отдаленное дыхание весны. Деревья оголены. В горах тверд снежный покров. По ночам морозно, как в январе. Но в шорохе снега, в глубоких фиолетовых тенях, в дрожании голой ветки, в запахе разреженного воздуха уже весна.
Сурайя облокотилась о перила крыльца. И жгучий запах первой земли защекотал ее ноздри. Откуда же в марте земля? Она посмотрела туда, в глубину сада, откуда доносился этот опьяняющий аромат, и увидела вскопанный участок, лохматый и черный. Он один, казалось, дышал жизнью среди бесцветного снега. Из этой разрыхленной земли росли корявые, невысокие, беспомощные кустики. И Сурайя догадалась, что это кусты
