на эту тучу. Она черная и плотная. Но вот к ней подплывает солнце — и края ее светлеют».
И Сурайя увидела, как солнце вошло в тучу. И туча мгновенно просветлела, расползлась, рассыпалась на мелкие белые лоскутья. Они стали прозрачными, истонченными и наконец совсем растаяли. Небо стало чистым и светлым.
«Сурайя, ты — солнце мое. Моя жизнь была такой же тучей, но ты вошла и осветила ее».
«Нет, это я была тучей, а ты сделал меня светлой и ясной».
А потом наступила ночь, и только луна была свидетельницей их поцелуев.
…На рассвете, когда отрезвляющий ветер утра коснулся их лиц, а роса смочила одежду, они поняли, что совершили грех.
Двое, оставляя за собой скалы и долины, спустились по горам, но только путь их был другим, не тем, что вчера, да и сами они стали другими.
Их путь лежал в аул, но не в тот, из которого они пришли. Они шли молча, испуганно переживая то, что случилось в эту ночь, и пытаясь найти из этого выход… К полудню, когда до аула оставалось несколько минут ходьбы, они наконец приняли решение.
Они смоют свой грех, и вот как…
Она своими руками вспашет землю, на которой можно посеять сто мерок пшеницы. Сама вырастит колосья. Сама смолотит зерно в муку. Сама испечет из этой муки хлеб и раздаст его людям.
Ему тоже предстояло потрудиться, но меньше, так как он был мужчиной: женщина за свой грех наказывалась вдвойне.
Они поселились в далеком заброшенном ауле. Она сняла браслеты и купила клочок земли. Кольца обменяла на двух быков. Вынула из ушей серьги и получила в обмен соху. Отдала свою богатую одежду — взяла сто мерок пшеницы.
В простом крестьянском платье она стала похожа на всех девушек аула, и никто не смог бы узнать в ней прежнюю Сурайю.
Он научил ее прокладывать борозду. Сначала у нее выходило криво и поверхностно, но скоро за плугом стала оставаться ровная и глубокая борозда.
А земля ей досталась трудная, бывшая прежде под пастбищем. Но для того чтобы смыть грех, она должна была обработать именно такую землю.
А он разбивал сад, сажал цветы. Корни цветов и саженцы деревьев выкапывал в лесу, потому что уже не на что было купить их.
Дикие деревья и цветы он должен был превратить в садовые.
Ночами они, обнявшись, спали в шалаше. Постелью им служило сено. Они не видели никого, кроме друг друга. Не слышали иных звуков, кроме песни земли.
Он копал. Она пахала. Ее слабые, не привыкшие к труду руки с каждым днем становились все грубее и сильнее. Этими руками она сыпала в землю золотистые зерна. И пока она обрабатывала следующий участок, эти зерна уже всходили зелеными побегами.
«Как прекрасна жизнь!» — восклицала она, вставая утром.
«Как прекрасна жизнь!» — говорил он вечером, разжигая костер, который заменил им огонь очага.
И вот когда горы тронула осенняя желтизна и созрели плоды в садах, Булат стал срезать цветы, выращенные им за эту весну и лето, и раздаривать их всем, всем, всем… Он дарил щедро, полный счастливой уверенности, что каждый уходящий цветок уносит и частицу его греха, давая им возможность породить безгрешного ребенка.
А потом, когда осенняя желтизна померкла, выгорела, отошла, а в горах выпал снег, на дорогу вышла женщина с весенними глазами. Она несла тяжелые корзины, полные мягкого хлеба. Женщина протягивала этот хлеб каждому. И казалось, что ее руки — это руки самой земли, потому что, как и земля, они не оскудевали. Она раздавала этот хлеб и ломтями, и лепешками, и целыми кругами, большими, как зрелая луна. Раздавала, уверенная, что с каждым куском хлеба от нее отрывается и кусочек греха. А значит, она получает высокое право стать матерью, право, доступное только безгрешным.
…А в следующую осень она уже кормила сына, похожего на отца, как две струи одного родника, как два камня одной скалы.
И тогда они поняли святость своего греха.
«Он будет пахарем», — говорила мать.
«Он будет садоводом», — возражал отец.
Давно нет на свете ни Булата, ни Сурайи. Но землю, ею вспаханную и подготовленную для зачатия, до сих пор называют землей Сурайи, а сад, так пышно расцветающий по весне и дающий осенью такие обильные плоды, — садом Булата.
И сегодня на этой земле колышутся колосья, а в саду распускаются цветы и зреют плоды.
Говорят, что колосья, взращенные на этой земле, горят золотом, как звезды в темном и спелом осеннем небе. А звезды, те, что составляют созвездие Тельца, звезды, рассыпанные в небе над этой землей, наливаются янтарным соком, как колосья.
А еще говорят, что эти звезды расположены друг к другу так близко, как могут быть близки только души любящих.
…Эта легенда прозвучала как музыка. И когда она кончилась, Шапи показалось, что он еще слышит звук затихающей струны. Он невольно посмотрел в небо, ночное черное небо над горами, полное больших и маленьких звезд, и даже попытался отыскать среди них две звезды, две души, обессмертившие себя любовью.
А потом Шапи невольно перевел глаза на Мугминат и залюбовался ею: ее косы, влажные от ночного воздуха, сбегали с плеч, как черные ручьи, нежное лицо светилось, а повзрослевший взгляд был устремлен в себя, в те глубины женской души, куда не вхож никто, даже самый близкий и любимый.
И, уловив его взгляд, Аминат безошибочным чутьем много пожившего человека поняла, что дело сделано и не зря ночью, не жалея своих натруженных ног, она поднималась сюда по этой крутизне.
Откровенно говоря, она не очень-то надеялась на удачу. Чтобы два молодых сердца потянулись друг к другу только потому, что третьему, старому, этого хочется, — да разве такое бывает, может быть на свете?!
Но скорее всего она потому и повела их ночью в горы, потому и рассказала эту легенду, что нутром чуяла: зерна уже упали в землю, и нужно только немного влаги и немного тепла, чтобы они дали всходы…
XXIII
ЧУЖОЕ СЧАСТЬЕ
Весть о возвращении Башира молнией облетела аул. Еще в доме Аминат все спали, а сама Аминат доила корову, когда из-за каменной ограды ее окликнула Умужат:
— Здравствуй, Аминат! Пусть этот день принесет тебе только добрые вести.
— Здравствуй, Умужат! И тебе желаю радостей, от которых помолодело бы твое сердце, — отвечала ничего не подозревающая Аминат. — Как твоя корова? Моя что-то совсем высохла, дои не дои…
— Зато когда молока мало, оно более густое, — рассудительно заметила Умужат, — из
