Многие крестьяне, даже из других и далеких от нас деревень, прослышав о нашем положении, стремились чем-то помочь и несли к нам понемногу масло, молоко, овощи… Чаще всего оказывалось, что благодарить за это отношение приходится маму. Она умела так незаметно и как-то мимоходом оставить по себе добрую память, что те побеги, которые давали ее незначительные и давно ею самой позабытые, а окружающими и вовсе не замеченные поступки, казались всем удивительными. И вдруг обнаруживалось, что не кого иного, а именно ее — такую внешне ко всему рассеянно-равнодушную — помнят и там, и здесь и рады чем-то заплатить давно всеми забытые люди, которым она когда-то помогла. Можно было удивляться и тому, с каким удивительным внутренним тактом и благородством многие из них это делали: одни — чтобы не обидеть бесплатным предложением, назначали несуразно низкую цену, другие — дарили просто, но так, что не взять — значило бы нанести им глубокую обиду, третьи — вообще ухитрялись остаться нам неизвестными. Так, например, когда только стала созревать молодая картошка, мы однажды поутру увидели, что кто-то снизу подсыпал под наши ворота во двор с полмешка картофеля. И это в то время, когда у самих нехватка всего становилась ощутимее с каждым днем, а цены на рынке неудержимыми скачками поднимались и поднимались…
Отец, с гордостью за людей, принимал эти глубоко его трогавшие бескорыстные приношения. Это подаяние (ибо по нашему положению оно было ни чем иным) казалось не унизительным, а радостным по самому смыслу, в нем заключавшемуся.
Однажды вечером на пороге нашей избы появилась повязанная белым платочком совершенно незнакомая баба средних лет с четвертной бутылью молока в руке. Она держалась уверенно и с достоинством. Обветренное коричневатое лицо спокойно улыбалось, не выражая ни любопытства, ни торопливости.
— Здравствуйте, как живете-можете? Я вот мимо шла, так, думаю, проведать надо хороших людей…
— Здравствуй, что продаешь, молоко, что ли? — ответили ей естественным вопросом (никто ее никогда не встречал). — Из какой деревни-то?
— А мы из Демидова… Да нет, что уж продавать, это я вам, только, не взыщите, бутылочку мне опростайте, а то не в чем, коли другой раз…
Названная ею деревня, дальняя, в которой у нас никогда не было знакомых, удивляла еще больше.
Аксинья (так звали гостью) так и не согласилась взять ни копейки, но охотно посидела и степенно выпила чаю.
— Откуда ж ты нас знаешь? — допытывались у нее.
— А как же вас не знать? Мы у вас, бывало, сено косили…
Вот и все. Простилась. Ушла.
— Ничего не понимаю, никогда у нас из их деревни не косили, — удивлялась мама.
Аксинья появилась через неделю снова, и опять с четвертью молока, потом еще…
Отец охотно подолгу разговаривал с ней, удивляясь самостоятельной твердости ее принципов и суждений, уверенной и достойной манере держаться и природному такту.
Оказалось: их три незамужние сестры и брат неженатый. Живут все вчетвером, вместе, «неделенные». Живут недурно, хозяйство хорошее. Все в этом своеобразном монастыре идет под руководством Аксиньи. Ее строгого игуменского окрика слушается даже брат, чернобородый, молчаливый Герасим, с которым нам пришлось близко познакомиться вскоре. Этой семье предстояло сыграть большую роль в нашей жизни, и ее поддержка в самые трудные, самые страшные периоды не может никогда забыться.
Выяснилось, наконец, и начало этого знакомства, тот давно позабытый, затонувший в памяти, незначительный случай, о котором как-то рассказала Аксинья при одном из своих последующих посещений.
Лет десять назад в их хозяйстве было тяжелое положение: две лошади одновременно пали от «сибирки», сгорел овин, да и год был неурожайный. Надо было как-то поправиться и обернуться. Пришлось искать заработков. Прослышав, что у нас нанимают косцов, они приехали и договорились с Мадемуазель, которая, по их просьбе, сдала им какой-то отдельный луг, где они работали все сколько хотели, не смешиваясь с остальными косцами из ближних наших деревень. Ночевали тут же, в поле, зарываясь в сено, так как до своей деревни было далеко… Вечером как-то разразилась сильная гроза, разрешившаяся продолжительным ливнем. Все они промокли до нитки, а дождь все шел, укрыться было от него негде. Внезапно под дождем они увидели верхового, который спешил к ним.
— Барыня велела сказать, чтоб вы шли к дому: там обсушитесь и горячего напьетесь, а после в сарае на сухом сене и заночуете, — сказал им посланный, — она уж там распорядилась…
— Вот на! Да откуда ж она знает? — спросили косцы.
А видела мама их только издали, проезжая днем с Мадемуазель лугами и услышав, что эти пришли из далекой деревни и ночуют тут же в поле; вспомнила о них, когда, сидя дома, посмотрела из окон на ослепительные зигзаги молний, освещавшие мокрый сад, и услышала рокот дождевых потоков, катившихся с крыши. Она не сказала и двух слов этим людям и не видела их даже, как, впрочем, и они ее, но, тем не менее, они обсушились, напились горячего чаю и заночевали под крышей. Это не было ими забыто, и спустя много лет, как только пришлось им от кого-то услышать о нашей нужде, Аксинья не посчитала за труд пройти шесть верст от своего Демидова до Мокшина, чтобы чем-то отблагодарить…
И часто с тех пор, сидя на своем обычном наблюдательном посту — стенке сарая, я видел, как голубые волны всколосившейся ржи расступаются и на скрытой ими узенькой тропочке (двоим не разминуться) показывается Аксинья. То напечет она на сметане домашних лепешек, то захватит каких-нибудь овощей с огорода, нальет молока в свою большую бутыль и, таща на палочке свои мужские штиблеты с ушками, чтобы надеть их лишь перед входом в деревню, идет себе, босая, к нам…
— Эта знает то, что ей знать нужно твердо, — говаривал отец, — такую не собьешь — ни при каких обстоятельствах не растеряется, цену себе знает и от своего не отступится…
Ему нравилась ее простая и крепкая, быть может, скорее библейская, чем евангельская, мораль. Мысль о том, чтобы платить добром за зло, вряд ли могла возникнуть в ее голове. Но уже за добро она платила щедро и от всей души, сторицей. Были привлекательны и ее твердые установки, раз навсегда определенные и мудрые той силой инстинктивного понимания и целесообразного выбора, которые приобретаются трудом и из труда вырастают. Этот целостный мир, с его нехитрой, но законченной гармонией, при каждой новой беседе внушал к себе все большее уважение и располагал в свою пользу все больше…
— На-ка! Вить барин с мужиком, чай, всегда договорятся. Один язык-то Бог дал, — говорила она, — у одного свой антирес, у другого свой, дак это што? Это вить и все так… А энти што задумали, и концов, стало, не найтить, разговору много, а хлеб от разговору не родится, он от работы родится, а до работы ноне чтой-то мало охочих. У нас вот тоже Федя-племянник с фронту вернулся: я теперь, говорит, бальшавик. Ну што — твое дело. Тебе жить, ты и смотри. А он посля родителей маленьким сиротой остался, мы его и выходили. Вот неделю пожил и говорит: давайте, говорит, делиться, я жениться хочу и чтобы хозяйство свое… Ну, поговорили с им — твоя воля, хотишь, так выделяйся. Бери себе новую избу, достраивай, коли что — поможем, телушку дадим, курей, не обидим; по справедливости выделили — не чужой ведь. И сам признал, что всем доволен. Гарасим ему и крышу покрыл. Однако, видим, избаловался наш Федя, неохота ему работать. Все не по нем. Приходит намедни: тетя Аксинья, я, вроде, ошибся, давайте опять вместе жить, чтобы все обчее… Ну я ему и сказала: тебя рази кто гнал? А уж теперь не взыщи, как захотел, так и сделал. У тебя своя жись, новая: жена, глядишь, и дети пойдут. Когда что надо — не откажем, а вместе нам одним хозяйством уж не жить. Одни ссоры пойдут, ни нам, ни тебе спокою не будет… Говорю, а сама ночью реву ревом — жалко мне его; вижу, что толку у них не будет, а помочь нечем. Ему и Гарасим говорит: ты, мол, все легкой жизни ищешь, а она, легкая-то, у мужика за спиной висит, в своем горбу, другой нам не приготовлено. А как ты хочешь: то за одно, то за другое хвататься? У тебя жись труднее нашей пойдет, да и толку с ней, с такой жизни…
…Нет, спасибочки, напилася. Итти пора, там у меня дома сестра Аришка больная лежит, Пашка, поди, с ног сбилась, а Гарасим на станцию, на извоз поехал, а я тут, вот, болтаю. — И она решительно перевертывала чашку вверх дном и клала на нее сверху обгрызанный со всех сторон кусочек сахару: «Спасибо, мол, на угощеньи, так сыты, что всего не поели, на столе осталось!»
…………………………………………………………………
Кончался июнь. Над готовыми к жатве полями бродили летние грозовые тучи. Временами они проливались сильными ливнями, после которых все кругом цвело и зеленело еще обильнее и ярче. В хорошие дни мы совершали далекие прогулки по окрестностям деревни, любуясь просторами сельского приволья. Местность вокруг была живописная. С незаметных подъемов, приводивших нас на холмистые вершины, открывался широкий обзор — верст на пятнадцать кругом. Даже группа деревьев марусинского сада и цепочка липовой аллеи отчетливо виднелись, казалось, совсем близко, а иногда, в ясные дни, взрослые уверяли, что едва видимая на горизонте купа голубовато-сизых возвышений, поднимающихся над лесом, — не что иное, как Новинки… Это давало чудесное ощущение какой-то надмирной вершины, откуда все видно. У реки, в песчаных обрывах, чернели круглые норки береговых ласточек, в бочагах, под корягами, изредка плескалась крупная рыба, и у брода, позвякивая колокольчиками, полдневало деревенское стадо. Коровы, стоя по брюхо в воде, лениво сгоняли слепней, помахивая хвостами; по тропинкам к ним спешили хозяйки с подойниками. В небе неторопливо кружили, высматривая добычу, ястребы…
