Император ощущал, что мозг его не постарел нисколько, любой узел распутает. А тело немощно. На днях, когда спорил с Василием, держался хорошо. И в ловушку заманил безошибочно. Осудили Василия, казалось бы, можно дух перевести, отдохнуть. Но нет, пошли боли в руке, боли в спине, встать два дня не мог. Старческое это. Тело требует покоя, зябнет в постели. Императрица немощна. Находит себе подмену, но и привыкать не дает. Опутали. Где же дочь? Где Анна? Она исправно ведет летопись. Как запишет о нем, так и останется. Не то что люди, народы другие придут, а слово останется. Значит, нужно успеть сказать главное, пока не упустил…
__ __
…Несколько дней шли сквозь земли империи. Здесь действовал договор с турками, торговать было надежнее и прибыльнее, чем грабить. От границ Никеи пошли по дороге, которая вела когда-то крестоносцев. Вдоль пути лежали лошадиные кости, а груды камней и кресты обозначали давние могилы. А потом на взлете холма открылась часовня из красного камня. Здесь начиналось армянское царство. Место это называлось Дорилей. Только чудо спасло здесь франков от разгрома, самые храбрые стали терять силы, а женщины надели лучшие одежды, чтобы сарацины забрали их себе, а не надругались и не убили на месте. Тогда Готфрид — будущий король Иерусалимский успел со своим отрядом на помощь и вырезали они здесь целую армию. А потом отдыхали и пировали три дня.
Свидетелей осталось мало, зато с каждым годом множится слава о чуде избавления и победы, открывшей путь к Иерусалиму. Потому армяне и воздвигли на месте битвы часовню и освятили ее в честь Георгия Победоносца — небесного покровителя Христианского воинства. Никто из идущих в Святую Землю не миновал эти места равнодушно, а склонял колени и лил слезы скорби в память о павших и радости о победе праведного оружия. Да будет так и впредь.
Далее начались горы. Тропа взбиралась, петляя над пропастью. Михаил не боялся высоты, сказывалась давнее ремесло. Он легко мог пройти по тропе шириной не более камня, а других — упирающихся от страха, приходилось вести силой.
Тропа только недавно была расчищена после страшного землетрясения. Деревня внизу превратилась в груду камня, лишь кое-где устояли стены. Не стало и людей, ушли куда-то или погибли. В глубине огромной расщелины бесформенными пятнами покоились останки овечьего стада. Теперь там хозяйничали птицы, расхаживали неторопливо, поглядывали вверх, взлетали, парили наравне с путниками.
Прошли развалины караван-сарая на плоской вершине. Здесь был перевал, дальше начинался спуск в долину. Со всех сторон простирались бескрайние, как морская ширь, горы, кое-где склоны были густо укрыты лесами, а остальные — безлесны, безжизненны, пустынны под выгоревшей колючей травой в свежих красных оползнях, будто огромных ссадинах на обожженной коже. И среди них тянулись в глубину пропасти каменные потоки, а далеко, плывущая в солнечном свете, стояла башня с обломанным верхом, торчащим, как одинокий зуб в старческом рту.
Горы преодолели за три дня. Шли хорошо, не жалуясь. Лошадь, оступившись, сорвалась, но это не считалось за потерю. Готовились к худшему. Перешли реку. Обвалившийся мост стоял поперек сухого русла, землетрясение вверху в горах изменило течение, и река пошла новым путем.
Михаил был сам по себе, не обремененный обязанностями. Он пристроился к каравану, помогал тащить упирающихся лошадей, разгружал их вечером от поклажи, подставлял плечо на трудном подъеме, и в опасных участках сам шел впереди. Многим, кто плохо переносил высоту, его помощь была кстати. Один раз он едва не угодил под обвал, но вовремя заметил оседающий на тропу камень. Чаще всего он был рядом с сирийским купцом, христианином, постоянно напевавшем себе под нос, веселым человеком с внимательными черными глазами. За работу он получал от него еду, деньги были твердо обещаны по завершении пути. Таких, как Михаил, было несколько — одиноких путников, собравшихся вместе по воле случая. Но он не искал общения. Избавление от неволи, которая казалась неотвратимой, не сделало его счастливым, не наделило тем особенным чувством везения, которое проявляется у удачливых легких на поступок людей. Вместе с избавлением он всегда терял нечто важное — свой дом, актерское ремесло, еще позже Миллисенту. Что он находил взамен? Свободу? Одиночество? Было это вознаграждением или чем то иным? Не все люди способны задуматься над судьбой. Многие так и ощущают себя — щепками в потоке, точнее, в водовороте. Кружась в нем, они могут еще раз взглянуть на собственную жизнь, ее ход от начала до конца. Но что это дает? Они не понимают ее смысла, как будто эта жизнь — не их, а чья-то другая, увиденная со стороны. Прошлое — легенда, будущее — миф, как два крыла в привычном движении — виток за витком, от одного поворота до следующего. Единственно, что верно здесь в горах, сама возможность идти, совершать усилия, не придавая им особого смысла. Движение стало его свободой. Но есть ли в нем цель? И что взамен? Скорее всего, растерянность — вот, что он испытывал, как первый человек, попавший на эту землю. И, как первый человек, он еще не сделал свой выбор. Он осматривался.
Армяне поглядывали доброжелательно, пригласили к своему костру. Одеты были в широкие штаны и куртки из черного сукна. В них — бородатых виделось нечто детское, наверно, из-за одинаковых ярко красных туфель, которые они носили с гордостью, как украшение. Все они возвращались после многолетней воинской службы у императора и потому шли с удовольствием, спешили домой. За ужином пускали по кругу мех с вином, показывали Михаилу, чтобы пил, не стесняясь. Потом долго сидели у огня, тесня друг друга плечами, и, раскачиваясь, тянули песню. Будто мать успокаивает новорожденного сына, вымаливая для него долгую счастливую жизнь.
Засыпая, Михаил лежал на спине и смотрел на звезды. Их блеск завораживал. Люди, среди которых он жил последние годы — моряки и бродяги, часто обращались к звездам и советовались с ними в выборе пути. Но то практичное знание не привлекало его. А здесь была игра. Он пытался запомнить очертания сверкающих россыпей, раскрыть тайну, как раскрывают сжатый кулак, чтобы на дне ладони увидеть отгадку своей судьбы. Он не ждал быстрого ответа. Он просто смотрел и ощущал, как с каждым усилием зрения, его наполняет таинственное предчувствие другой жизни, в сравнении с которой нынешняя — всего лишь прихоть и суета. Он искал в звездах ответ на загадку, которая — он это чувствовал — превосходит усилия его воображения, и, тем не менее, требует, чтобы он возвращался к ней снова и снова. Звездный хоровод кружил над темной линией гор в такт с песней, которой заканчивали вечер его подвыпившие попутчики.
На следующий день после того, как спустились с гор, подошли к месту, где была свалена пирамидой груда камней, и стоял большой каменный крест. Другая дорога вела в сторону близких холмов. Здесь их покинули армяне. Они так и ушли строем. Над острыми меховыми шапками, которые эти люди носили постоянно, невзирая на жару, торчали лезвия копий, как вздыбленная щетина единорога. Они скрылись за поворотом, и отряд стал меньше на шестьдесят человек. Но зато позади осталась самая трудная часть пути, скоро начиналась Палестина, охраняемые земли христианского королевства, где можно будет считать себя в безопасности. Осталось пройти Антиохию.
На ночлег становились засветло, чтобы можно было успеть, не торопясь, поесть и передохнуть. Здесь, как бывает ввиду большого города, появились люди. В лохмотьях — одичавшие, они напоминали зверей, кривились жалко и молча, но в глазах было мало человеческого. Только страх и желание схватить побольше и половчее. Нищие боязливо приблизились к каравану. Девочка-подросток протянула грязную руку к Михаилу, тронула за рукав, распахнула одежду, показала чуть заметную грудь. Он отвернулся. Они были голодны и отвратительны. Как смерть может напомнить о себе оскалом черепа, так явление этих людей напоминало им — более благополучным о превратностях судьбы, о падении, о какой-то другой страшной жизни. Все заорали разом, отгоняя нищих. Они не хотели видеть их рядом, иметь с ними что-то общее. Прочь. Прочь. Михаил подошел к лошади, сунул руку под седло. Так хранили мясо в долгой дороге — нарезанное тонкими полосами, оно пропитывалось лошадиным потом, высыхало и не портилось месяцами, несмотря на жару. Купец заметил и подошел. Этот низенький краснощекий человек, легко говоривший на любом из здешних языков, был в ярости. Толкнул Михаила в грудь. Вокруг молчали. Нищие отползли подальше. Страх боролся с голодом, они смотрели, как смотрит собака, готовая выдержать побои хозяина и лизать руку за подачку.
— Нет. — Сказал купец.
— Ты должен мне за работу.
— Я сам кормлю моих работников.
— Это не для меня. Для них.
