— А разве отец не может призвать к себе на помощь сына? Не латинских попов он звал, а воинов, — отвечал грек, — потому, что дети единой Церкви должны помогать друг другу. Отпадение части, где бы ни случилось, губит целое. И голова может болеть. Что из того? А главное — разве воины Христа не приобщились Святых Даров именно в Константинополе? Разве не признали главенство над собой императора Византии? Разве не ему посвятили завоевание земного Иерусалима? Разве смогли бы иначе завершить свое славное деяние?
Тут отец Климентий вскочил, он не верит своим ушам. — Ведь это император Папе писал. И Папа поднимал князей. Кто другой мог бы собрать? Никто. Только Папа. А теперь говорят, Византия помогла воинам креста. Это она помогла? Которая боялась и пальцем пошевелить, чтобы не обозлить язычников? Теперь они хвастают чужими подвигами. И мнимым покровительством, над которым во время похода смеялись даже женщины.
— Да. — Решительно подтвердил грек. — Благословил император Алексей этот поход, придал ему силу. И не только словом поддерживал, еще помощью, искренним участием, каждодневной молитвой. Будто сам вел это войско. Потому после похода Раймунд Сент Жилль — один из самых достойных рыцарей посетил еще раз Константинополь и благодарил императора. И подтвердил обязательства. А Боэмунд Тарентский, хулитель и враг Византии, утратил славу, растерял, кончил дни в изгнании. Это ему за козни против империи. Алексей предупредил, а Бог покарал.
Тут среди латинцев начался шум. Несмотря на несносный характер, Боэмунд почитается одним из лучших среди нас. И после его смерти, которой византийцы радовались без всякого стыда, Боэмунда часто вспоминают в городе. Так велика была его отвага. Византийцам не стоит предавать хуле того, кого они боялись больше черта. У нас и сейчас многие готовы идти в бой с его именем.
Тут встал отец Викентий, который ведет собственную историю похода, и обвинил греков. Прямо сказал, были случаи, когда греки подстрекали турок против наших. Потому и Боэмунд возмущался. Даже такой справедливый и добродетельный человек, как Готфрид — наш король, не мог скрыть своего возмущения, узнавая о кознях византийцев. Не только не помогали нашему воинству, но хорошо, если не ослабляли.
— Кто это говорит? — Переспросил грек, как бы не веря своим ушам. — Кто же это принародно подстрекает и оговаривает? Ведь известно послание, где латинцы называют греческую церковь царством сатаны. Как язык мог повернуться? Или такое. Если не станут поучаться от латинцев, то разрушить их — дело Божеское. А если что совершат греки без согласия Рима, объявить делом Дьявола. Как к этому относиться? Как язык повернулся?
Все это говорилось с большой страстью, и слова встретили сочувствие у греков. Некоторые вскочили. Но и наши не усидели. Особенно старались женщины, забыв о слабости своей природы, выкрикивали одобрение каждому слову.
А кто принимал участие с греческой стороны, вели себя совсем невыносимо, кричали разом и размахивали руками. Никак не хотели остыть, хоть из-за шума никто никого не слышал. Только потом успокоилось. Тогда один, до сих пор молчавший, сказал, что знает сам и от отца, и многих других про поведение рыцарей в Константинополе. Как те называли греков паршивыми овцами, грозились перебить их, как подлых сарацинов, а жен прибрать для собственного удовольствия. Вот до чего доходило. Разве не подтверждается это теми словами, что сказаны выше? Церковь латинская сеет рознь, твердит о своем превосходстве над другими. Что же тогда говорить о пастве? Гордыня вместо смирения, жестокость вместо добродетели, похвальба вместо скромности, а о корыстолюбии и говорить нечего. Любого спроси, кто знаком с латинцами. Только о деньгах и говорят. Этому ли учил Христос?
Общее возмущение достигло предела. Никто никого не хотел слушать. Византийский посол что-то подсказал королю. Тот встал и долго махал ветвью, призывая к миру. Когда шум стих, Болдуин объявил, что прекращает диспут до следующего дня. Он призвал обе стороны не касаться политики, а сосредоточиться впредь на расхождении в вере, чтобы способствовать устранению. Оставить толкования будущим богословам, а признать высшее над всем общее благо. Это и есть цель, а поношений и так достаточно. Готовы ли обе стороны к спокойному разговору?
Все высказали согласие и разошлись. Каждая сторона назвала себя победителем. Наши возвещали победу криками, желая еще больше унизить греков. Но и те сочли себя правыми, хоть не высказывались громко, не чувствовали себя среди нас в безопасности. Слышали, как один из них поучал: — Бог рассудит, а пока следует смириться. Хотя, конечно, душа вопиет от бессовестного глумления. Нужно ждать, Господь явит волю, возвеличит правого и унизит виноватого. — Так они шептались между собой.
На следующий день продолжили. Греки выглядели спокойно, не сознавая своих заблуждений или скрывали их умело. Наши ждали, что им дадут начать, в предыдущий день первыми высказывались греки. Но Болдуин своей властью вновь предоставил слово грекам. Пояснил, таковы правила гостеприимства. Греки ответили дерзко, доводы их не пострадают от очередности. Главное, чтобы они не были восприняты с предубеждением. А остальное для умного, он услышит. Впрочем, своим правом первенства воспользовались.
Грек, сидевший по правую руку от Григория, обвинил латинян в том, что те исказили образ триединого Бога. Потому что приписали исхождение Святого Духа от Сына Божьего, провозгласили ложный догмат — Филиокве. А Сын Божий сам был рожден от Божественной благодати и источает лишь то, чем сам был одухотворен. Через него, а не от него. — Так видят греки. А латинский догмат искажает образ Святой Троицы, потому что ложное утверждение о зарождении благодати от Отца и Сына раздваивает образ Божий, не добавляет к Сыновьей славе, но умаляет Отеческую. Не следует придумывать и искажать, что создано отцами церкви для вечности, а не для игры человеческих пристрастий, готовых возвеличить себя за счет умаления Творца.
Грек говорил громко и рассерженно, причем по нашему, так что был понят правильно и сразу. Он обращался и к своим противникам, и к собравшейся публике, которая, не будучи готова услышать гневные и несправедливые слова, замерла в молчании. Грек говорил долго, сел, утирая пот с покрасневшего лица.
Долго длилась тишина, но встал отец Викентий и любезно попросил обличителя найти место в Писании, где утверждается греческое толкование образа Троицы. А если его там нет — а его нет! — вдруг возвысил голос Святой отец, — кто тогда может быть уверен в правильности греческих рассуждений. Они, как раз, пример схизмы. Высказанное столь категорично, столь решительно, уже не есть заблуждение, а прямая ересь. Так и следует ее понимать, как развращение умов.
Грек будто ждал. Тут же вскочил. Как может быть ересь прежде самого учения? Как может, если греческая вера ранее латинской? Потому и возник, развился спор, что Папе — узурпатору понадобилось объявить себя наместником Бога на земле, направить на себя луч благодати от Сына Божьего через Петра. А ведь можно вспомнить, как было. В Иерусалиме был первый спор, когда греческие монахи обвинили латинских, что те включили Филиокве в Символ веры. И Папа Лев отказался тогда признать вымысел. А чтобы подтвердить твердость, поставил две серебряные таблицы с Символом Веры перед могилой Святого Петра. На греческом и латинском. И ни в одном, ни в другом нет Филиокве. Вот как было, когда Рим искренне пекся о чистоте Евангелия. Зато теперь латинянам это понадобилось, ясно, для чего. Для земной власти, для собственного возвеличения. Неужели не видно коварства? Но луч этот, в котором они купаются — отраженный. Грек вскинул руку и заговорил торжественно и медленно. — Да. Луч отраженный. Такой луч не дает яркого света. Мало того, сам исказится, и все исказит на пути. Так и латинская церковь искажает Писание своим тусклым безжизненным светом. Потому заблуждения, которые сеет в душах, опаснее искреннего неверия. В чистую землю можно сеять и взойдет, а из сорной травы — никогда…
Несмотря на тяжесть обвинений и угрозы, которые звучали в этих словах, зрители сидели молча. А еще несколько сотен, не попавших на скамейки, стояли беззвучно. Тогда наш богослов просил пояснить, чем греческое вероучение отличается от арианской ереси, порицаемой всеми публично. Ведь те тоже осуждают исхождение Духа от Сына, разрушают Триединство, умаляют Сына скрытым отрицанием того, что говорят и проповедуют для вида. А тайно рушат все здание.
Грек ответил: — Их ересь в том, что не видят различий между рождением Сына и исхождением Духа. Потому они Отца умаляют. Те — еретики, но заблуждаются искренне.
Наш на это спросил прямо — Что имеешь в виду?
— То, — отвечал грек, — что латинский догмат выправлен специально для главы Римской церкви, объявившим себя наместником Бога на земле. По его прямому указанию и наущению. Не удивлюсь, если император Генрих к тому руку приложил. А это скверна хуже любой языческой.
