— Что ты делаешь? — спросил Оливер.
— Ничего, — пробормотала она, еще раз лихорадочно проглядывая страницы, на случай, если слово-другое, отбившееся от других, осталось в книге, зацепившись за строку или застряв в переплете.
— Что значит — ничего? — спросил он. — Продолжай читать. Я хочу знать, что там дальше.
— Дальше там ничего. Это и значит. Все слова исчезли.
Он мягко выдохнул.
— Что значит — исчезли?
— Это значит, что слова там были, а теперь их нет. Испарились.
— Ты уверена?
Она подняла книгу и показала ему.
— Конечно, я уверена. Я проверяла. Несколько раз. Раньше записи продолжались до самой последней страницы.
— Слова не могут так просто взять и исчезнуть.
— Ну, эти исчезли. Это необъяснимо. Может, она передумала, или еще что.
— Ты немного преувеличиваешь, как тебе кажется? Не может же она пробраться в книгу и забрать их назад?
— Но я думаю, именно так она и поступила, — сказала Рут. Она выключила фонарик. — Будто ее жизнь просто стала короче. Время утекало у нее между пальцами, страница за страницей…
Он не ответил. Может, он размышлял. Может, уснул. Она еще долго лежала, вслушиваясь в шторм. Теперь дождь шел горизонтально, стуча в окно, будто некое существо, пытающееся проникнуть в дом. Керосиновая лампа на столике у кровати все еще горела, хотя фитиль явно пора было подрезать — он ужасно плевался и сыпал искрами. Надо было потянуться и задуть лампу, но она не любила запах керосина и дыма и потому тянула время. Керосиновые лампы и светодиоды. Новые и старые технологии, схлопывающие время в одно парадоксальное настоящее. Запах китового жира — был ли он хоть немного приятнее? В неровном свете фигура лежащего рядом Оливера была едва различима: тусклый, неверный силуэт то гас, то снова выныривал из темноты. Когда он, наконец, заговорил, голос его прозвучал так близко, что она вздрогнула.
— В таком случае, — сказал он, — под угрозой не только ее жизнь.
— Что ты имеешь в виду?
— Наше существование теперь тоже под вопросом, тебе не кажется?
— Наше? — сказала она. Это он так шутил?
— Ну да, — сказал он. — То есть, если она прекратит нам писать, может, мы тоже перестанем существовать.
Теперь его голос, казалось, звучал издалека. У нее с ушами что-то не в порядке, или это шторм? Тут ей в голову пришла другая мысль.
— Мы? — повторила она. — Она писала мне. Это я — ее «ты». Это меня она ждала. С каких это пор «я» стала «нами»?
— Мне она тоже небезразлична, знаешь ли, — сказал он. Голос его опять звучал близко, у самого уха. — Я слушал, как ты читаешь ее дневник, так что, думаю, я теперь могу считаться частью тебя. И потом, откуда ты знаешь, что она не обращалась ко мне с самого начала?
Сквозь рев ветра трудно было разобрать, но ей почудилось, будто она уловила в его голосе некую нотку, легкий оттенок скрытой усмешки. Она включила налобник и направила луч ему прямо в лицо.
— Ты думаешь, это забавно?
Он поднял руку, защищаясь от слепящего света.
— Совсем нет, — сказал он, моргая. — Пожалуйста…
Вняв его просьбе, она отвернулась.
— Я серьезно… — сказал он, исчезая во мраке. — Может, мы больше не существуем. Может, с Песто именно это и случилось. Он просто свалился с нашей страницы.
3
Снаружи, среди ветвей высокого кедра, что рос у поленницы, джунглевая ворона нахохлилась под тяжелыми каплями дождя. Ветер хлестнул меж ветвей, взъерошив блестящие черные перья. Ке-ке-ке, — сказала ворона осуждающе, но ветер не расслышал ее сквозь неумолчный гул, и ничего не ответил. Ветка качнулась, и ворона крепче сжала когти, приготовившись сорваться вперед и взлететь.
4
— Да ты еще более сумасшедший, чем я, — сказала она.
— Совсем нет, — ответил он. — Напротив. Нам нужно просто подойти к этой проблеме логически. Шаг за шагом.
Было в этой тираде что-то чересчур рассудочное, вкрадчивое, что заставило ее насторожиться.
— Ты меня заманиваешь, — сказала она. — Прекрати это.
— Если ты так уверена, что слова там были, — продолжал он. — Значит, ты должна отправиться на поиски.
— Это просто смешно…
— Слова там были, — сказал он. — А потом потерялись. А теперь подумай, куда деваются потерянные слова?
— Мне-то откуда знать?
— Потому что это твоя работа? — До того он обращался в основном к потолку, но теперь повернулся и посмотрел прямо на нее. — Ты же писатель.
Это, была, наверное, самая жестокая вещь, какую он только мог сказать.
— Но я не писатель! — вскрикнула она, и голос ее взмыл над ревом бури. — Раньше — да, была, но не теперь! Слова просто исчезли…
— Хм, — сказал он. — Может, ты слишком стараешься. Или ищешь не там.
— Что ты имеешь в виду?
— Может, они здесь.
— Здесь?
— Почему нет? — он вновь обратил взгляд к потолку. — Подумай об этом. Откуда берутся слова? Они приходят к нам от мертвых. Мы получаем их в наследство. Временно вызываем мертвых к жизни с помощью слов. — Он перекатился на бок, приподнявшись на локте. — Древние греки верили, что, когда ты читаешь вслух, на самом деле это говорят мертвецы твоими губами, чтобы вновь обрести голос.
Он наклонился, потянувшись к лампе на столике у кровати; его длинное тело нависло над ней. Он придержал ладонью стеклянную трубку лампы, чтобы задуть огонь, и на секунду свет, идущий снизу, одел его глазницы в глубокие тени, сделав его лицо похожим на череп.
— Остров Мертвых. Где же еще искать потерянные слова?
— Ты меня пугаешь…
Он рассмеялся, потом дунул в лампу. Комната погрузилась во тьму, и в воздухе призраками повисли едкие запахи керосина и дыма.
— Сладких снов, — сказал он.
5
А если я так далеко зайду во сне, что не успею вернуться, когда надо будет проснуться?
— Тогда я приду за тобой и приведу обратно.
На что похоже расставание? На стену? На волну? На поверхность воды? Световая рябь, мельтешение разбегающихся элементарных частиц? Каково это — пробиться, протолкнуться насквозь? Пальцы ее шарят по шероховатой поверхности сна, осязая и узнавая сплетение волокон, понимая, что это — бумага, что вот-вот прорвется, но она хранит еще память об упругости, о течении соков в сосудах, о высящемся стволе. Дерево было прошлым, бумага — настоящим, и все же всеми фибрами бумага помнит о том, как быть единым, неразделимым телом. Она помнит свои соки, как сон.
Но она не ослабляет давления, пока волокна не поддаются, как камбий под топором, как плоть под ударом ножа…
Перед ней расступаются ветви, и вот она идет по тропинке, что вьется и кружит, и становится все уже и уже, заводя в густеющий лес. Дождь прекратился. Поют кузнечики. Аромат храмовых благовоний — кедр и сандал — висит в воздухе.
Что-то привлекает ее внимание, там, вдалеке — кластер пикселей, очертание, фигура? Трудно сказать. Оно мечется от дерева к дереву. Птица? Пиксели смыкаются, темнея, образ становится размытым и исчезает. Она напрягается, пытаясь вновь его различить, тянется к нему, и тут вспоминает. Может, ты слишком стараешься. Она прекращает стараться.
Иногда сознание уже здесь, а слова — еще нет.
Иногда ни сознания, ни слов.
Откуда взялись эти слова? Она уже и не идет больше. Она сидит на мягкой лесной подстилке у корней гигантского кедра. Мшистый дерн образует что-то вроде подушки, прохладной и сырой, но сидеть вполне удобно.
Сознание и слова — это временная сущность. Наличие и отсутствие — это временная сущность.
Паучок свешивает серебряную нить с ветки у нее над головой. Легкий ветерок качает верхушки деревьев. Туман и влага после дождя льнут к травам и папоротникам лесной подстилки. Каждая капля содержит в себе полную луну.
Какое-то движение на периферии зрения. Она поворачивает голову и видит пятку. Пятка в темном носке, а рядом с ней — вторая, такая же, и они болтаются, в метре или около того, над парой дешевых ботинок без шнурков, аккуратно выставленных рядком на изумрудно-зеленом ворсе мха. Она глядит вверх, на молчаливые тела, свисающие в тенях между ветвей, и знает, что все не так, но встать и бежать она больше не может. Тело ее стало тяжелым и беспомощным, как у этих повешенных, оно медленно вращается в густых, как грязь, потоках воздуха.
Или это вода? Да, теперь она плывет. Ей холодно, и она плывет; и море — черное и густое; и вокруг полно мусора. Она начинает тонуть, и густая жижа смыкается над ней.
Звуки сливаются и разделяются, гармонируют и диссонируют. Слова мерцают, они мечутся под поверхностью воды, как стайка рыбешек. Неуловимо. Мы спим всевместе в одномбольшомпомещении, лежим рядами, как мелкаярыбешка, которуювывеселисушиться…
