в речке Каменке или Нерли. В этих речках купались мы не раз, когда приезжали в гости к Ивану Абрамовичу Назарову, побывали в его домике. Но пришлось уступить настоятельной просьбе Светланы Тарасовны. И теперь не жалею. Как говорится, программа перевыполнена, все улеглось по полочкам: побывал и на Каменке, и на Нерли, поклонился могилке Ивана Абрамовича, побродил по улицам похорошевшего города, а уж то, что пережил в доме Агриппины Дмитриевны… Полагаю, ты понимаешь меня. Остается лишь выразить к тебе горячую просьбу: не оставляй, пожалуйста, без внимания женщин в этом доме, очень, дружба, прошу тебя!
Земной поклон чудесной женщине Марии Осиповне Огородниковой. Пусть богатеет земля такими людьми. Благословляю случай, не без нее проливший свет на мое прошлое (только ли на мое?!). Что ж, все мы во власти случая. И бесконечно прав Александр Грин (с удовольствием недавно прочитал его рассказ «Лебедь»), который сказал: «Все в жизни происходят случайно, но все цепляется одно за другое, и нет человека, который в свое время вольно или невольно не был бы, бессознательно для себя, причиной радости или горя других».
Благословен будь и дом Колосковых, и тот незабываемый вечер нашей встречи в нем!»
Впрочем, Дружба не совсем точен: у Колосковых мы провели не вечер, а всю ночь никто не сомкнул глаз. Когда среди нас, по выражению Градова, все улеглось по полочкам и был накрыт поистине праздничный стол, я опьянел не столько от вина, сколько от восторженных возгласов, особенно от слов Салыгина, который, вскочив на стул посреди комнаты и выразительно жестикулируя, изрек в сторону Огородниковой:
— Кто-кто, а вы, Мария Осиповна, достойны пьедестала почета! Я лично у ваших ног. Примите мою руку и сердце…
— Стоп-стоп! — воскликнул Градов. — А как же Ефросиния Сергеевна? Ты, Владимир Иннокентьевич, разве в разводе с ней?
— А ты, Николай Васильевич, не позабыл ее? — в свою очередь спросил Салыгин и как бы весь обмяк, ковыляя обратно к столу.
— Разве можно забыть первую шахматистку полка?! — ответил Николай Васильевич. — Женщин с таким, как у нее, расчетливым умом немного на свете.
Лицо Владимира Иннокентьевича стало напряженным, как у человека, который пытается скрыть от окружающих сильную боль. Он пощурился на Градова:
— Живет, ангелочек. Полное взаимопонимание у нас. Вдвоем с ней и поживаем. Так-то, дорогой товарищ Градов!.. Одно горе у нее: за братца своего переживает. Подлец, в войну к немцам перешел. Струсил. Потом нашелся, отсидел свое. Сейчас где, не знаем. А вот ты, Микола, понимать надо, до сих пор не женат?
— Никак выбрать не могу. А кого хотел бы, давно не стало.
— Да, жену непросто выбирать, — рассуждал Салыгин. — Для этого надо уметь заглянуть в глаза любимой, чего не умеет парень в запале страсти. Он видят лишь внешность, а глаза всякие бывают — и пугливые, и шальные. Но встретятся и такие, которые будут смотреть на тебя с понятием. Это самый дорогой подарок судьбы. Надо смотреть на жену не как на забавную диковинку, а как на друга, без которого нельзя жить.
Кому он говорил это? Градову? Мне? Но он не смотрел на нас. Стало быть, рассуждал сам с собой; что ж, находят на человека минуты, когда нет сил молча носить что-то в душе.
— Что с вами? — поспешила к нему Агриппина Дмитриевна. — Вы плачете?
Он не сразу нашел что сказать.
— Разве вы не знаете, что плачут от счастья? Хорошо быть среди таких людей.
Владимир Иннокентьевич пощипал себя за бородку, повернул голову к двери в комнату Клавдии Поликарповны, где она вместе с тетушкой Ирмой уже прилегла на ночь.
— Слышите, стонут?! От счастья ведь тоже можно умереть!
— Не беспокойтесь, — рассмеялась Агриппина Дмитриевна. — Это тетушка Ирма храпит. Она иногда такие рулады закатывает, что весь дом ходуном ходит.
Но Владимир Иннокентьевич не успокоился, а деланно напустился на Агриппину Дмитриевну:
— Меня удивляет ваше, ангелочек, равнодушие! Тем более к родным людям… Скажите, каким должен быть военный врач, если даже взорвется атомная бомба?
— Я лично постараюсь оставаться на посту! — приняв его шутку всерьез, твердо ответила Агриппина Дмитриевна.
— А, что, комиссар, выкусил! — захохотал Градов, переводя восторженные глаза с него на Агриппину Дмитриевну.
* * *
«Дорогой дружище!
У нас в Приднепровье заморозки. По утрам иней серебрит поля, акации, каштаны. Не оторвать глаз от старой шелковицы у околицы нашего села, перед зданием школы… Затягивается ледком и вода у берегов Славутича. Словом, всякая пора года по-своему красива. И все бы хорошо, если бы…
Пишу я тебе, дружба, с большой скорбью: не стало деда Охрыма. Умер он. Вечером уплатил партвзносы, говоря, что доживет до столетия Советской власти, а утром, как обычно, встал старик долгожитель вместе с неярким ноябрьским солнцем, собрался по свежему ледку рыбку половить, но только и успел вздохнуть. Отошел совсем легко.
Отнесли мы его по запорошенной первым снежком тропке под курган, на кладбище, и положили рядом с дедушкой Лепетюхиным. Выходит, всякому овощу свое время…»
Опечалило меня это письмо Курганного капитана.
В тот же день приехал ко мне Владимир Иннокентьевич Салыгин, глянул на меня и напустился:
— Что так, будто с креста снятый?!
— А так. На, почитай. Новость прислал Николай Васильевич.
— А и печалиться незачем. Уместно вспомнил вековую истину Микола: всякому овощу свое время. И мы, придет время, помрем, — уж как-то слишком обыденно, может, потому, что не знал дедушку Охрыма, сказал Салыгин, прочитав письмо Дружбы. Заметив мое недовольство, поспешил с советом: — Ты вот что… Когда тебе почему-либо становится невмоготу и появляется непонимание чего-то, которого никто не избежит, обращайся к книгам. Гляди, сколько накопил этого добра! А все ли книги прочитал? Ну-ну, не экзамен принимаю. — Он взял с полки первую попавшуюся ему под руку книгу, раскрыл ее и воскликнул: — Послушай, как отзывается один писатель о нашем Градове! «Прошлое связано о настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого. И этот человек видит оба
