конца этой цепи: дотронется до одного конца, дрожит другой. Правда и красота, направляющие его жизнь, продолжаются непрерывно, всегда составляют в ней главное: чувство молодости, здоровья, силы. Потому он живет с невыразимо сладким ожиданием счастья и жизнь вокруг кажется ему восхитительной, чудесной, полной высокого смысла».
— Ну уж так-то и о Градове?! — возразил я. — Дружба, наверное, еще и не родился, когда писались эти строки.
— А хоть бы и так! — заупрямился Салыгин. — Это сказано вообще о каждом порядочном человеке. Давай и мы посмотрим на жизнь распахнутыми глазами. — Он заглянул мне в глаза, улыбнулся и прибавил: — Давай молодеть, здороветь и будем счастливы. Денек-то сегодня какой выпал! Пошли обмундировываться.
Владимир Иннокентьевич вышел в коридор, где оставил вместительный дорожный рюкзак.
У нас в то утро резко похолодало, хотя солнце светило по-зимнему ярко. Я вспомнил о заветной мечте Салыгина: заснять старину в снежном саване — церковь Покрова на Нерли, а заодно и порыбачить.
— Как раз затем и прикатил, — объявил он. — Соответственно и снасти с собой прихватил, и одежонку. Словом, поехали!
В двенадцатом веке в Боголюбове, неподалеку от Владимира, находилась княжеская резиденция Андрея Боголюбского. Здесь он стонал, истекая кровью, пораженный убийцами — братьями Кучковичами. Но прежде на месте слияния двух рек — Нерли и Клязьмы, посреди пойменных заливных лугов, по его приказу возникло дивное творение древних зодчих — церковь Покрова на Нерли. Вряд ли сейчас найдется такой человек, который бы не слышал ничего об этом памятнике русского зодчества. Люди, увидевшие этот шедевр мировой архитектуры впервые, навсегда остаются покоренными его непревзойденной красотой. Я всей душой влюблен в это «чудное видение», называя его «жемчужиной», «белой лебедью», «белоствольной березкой», «невестой». Каждое слово подходит для этой удивительной красавицы, как бы парящей в воздухе на фоне ярко-голубого неба, отражающейся, точно прекрасный белый цветок днепровской купавы, в зеркале воды.
Весной, когда тают снега и разливаются реки Нерль и Клязьма, вокруг церкви, стоящей на возвышении, плещется вешняя вода. Тогда в особенности это белокаменное творение напоминает белоснежную лебедь, плывущую по волнам. Но не менее великолепно оно и зимой, посреди белых снегов: от церкви лучами расходятся в разные стороны тропинки, проторенные людьми — туристами и экскурсантами из дальних и ближних городов и сел нашей страны, нередко и из-за рубежа.
На этот раз Нерль уже покрылась ледяным панцирем. Меня слегка знобило. Зато Салыгину были нипочем ни мороз, ни ветер.
— Эх, ангелочек, гляди на меня, — говорил он, — и наперед не забывай об одежде и обуви рыболова. Все это у меня от Ефросинии Сергеевны. Она у меня какая? Пока снаряжает на рыбалку, лекцию прочитает: «Помни, милок, что одежда и обувь рыбака зимой должны быть непременно теплыми, но сравнительно легкими. Вот тебе ватные брюки и куртка. Разве плохи эти брюки с высоким поясом и двумя перекрещивающимися лямками? Это ж надежная защита для поясницы твоей больной при наклонах, когда будешь пешней рубить лед. А вот тебе рукавицы, к ним перчатки с полупальцами. При небольшом морозе они хорошо согреют руки, особенно если запястья закрыты напуском рукавов фуфайки или шерстяными напульсниками. Обувь не должна быть тесной, чтоб не нарушалось кровообращение. Очень удобны простые валенки с глубокими калошами…» При такой заботе, ангелочек, зимой на рыбалке не пропадешь!
Владимиру Иннокентьевичу пофартило с самого начала: лишь только прорубил он первую лунку и только-только закинул донку, начался у него клев — ерши, окуни, и вдруг попалась… щучка. Но она так заглотала крючок, что удачливый рыбачок неистово вскричал:
— А, к черту тебя! Хоть брюхо вспарывай!
— Ну и вспарывай! — рассердился я. У меня совсем не клевало, а он разглагольствует…
— А что? Распорю вот брюхо, а в нем, глядь… И придется переживать, как… Мария Осиповна.
— Редкий, однако, случай, — поуспокоившись, сказал я. — Чтоб так повезло, надо иметь превеликую святость, а ты без чертыхания не обходишься.
— Я, ангелочек, готов послать эту женщину хоть миллион раз к черту, чтоб ей долго жилось. Сбросить бы мне несколько годков, то лучшей жены и не подыскать.
— А свою Фросеньку куда бы дел?
— А, да-да! — спохватился он. — Никуда от нее не денешься!
Ну и человек! Отчего он, будучи откровенным с людьми, не откровенен с самим собой в вопросе своего отношения к жене? Не откровенен со мной и с другими в своих переживаниях о ней! Какое-то время я находил ему оправдание: ведь даже очень откровенные люди всегда что-то не досказывают друг другу. Причиной этому может быть желание не касаться больного места. Я же щадил его, ранее не вызывая на откровенность, чисто из жалости к нему и даже из-за простой вежливости. А тут, когда он возился со щукой, снимая ее с крючка, мне не терпелось показать ему письмо Дружбы, в котором тот проливал свет на странное его поведение: «…В гаях у нас опавший лист уже слежался на тропинках и почернел. И когда я смотрю на эти подпалины, то почему-то думаю о Владимире Иннокентьевиче. Я вижу его таким, каким он показался мне в Суздале, когда я спросил его о жене Ефросинии Сергеевне, — будто с пятнами на совести.
Сейчас, конечно, у меня совсем иное представление об этом весьма примечательном человеке. Я понимаю его. Думаю, поймет его всякий одной с ним фронтовой закваски, который своей жизнью доказывает, что могила может взять бренное тело, но вместе с ним не может взять человеческую верность».
— Послушай, Владимир Иннокентьевич, ведь неправда все это, — вспомнив эти строки из письма Градова, сказал я.
Щука, уже приказавшая долго жить, выпала из его рук.
— Что неправда?
— Не станешь же ты еще доказывать, что Ефросиния Сергеевна и сейчас собирала тебя на рыбалку?
— А и доказывать нечего. Кто же еще мог?
— Ну-ну…
— Как бы тебе это сказать… — замялся он.
Я вспомнил, что Дружба, сообщая о семейном положении Салыгина, просил держать это в строгой тайне.
— Ладно, пойдем уху варить. Смотри, как солнышко заиграло. Пока почищу рыбу, успеешь отснять несколько кадров, — сказал я.
