сделаю вид, что не услышал.
Но Хельдиг промолчала, не сводя с него глаз, не опуская головы.
— Что ж, и пусть. Пусть будет так! Подумай ещё, что никто другой не возьмёт твоё сердце. Сердце той, что ничего не знает о верности, не нужно никому. Даже этому выродку!
И он пнул миску, оставленную на полу. Та загремела, катясь, и похлёбка разлилась.
— А теперь ты всё-таки уйдёшь, потому что Матьес дал понять: к выродку не подходить. Он приказал, и я слежу, а если не слушаешь меня, разбужу людей…
— Да и так уж всех перебудил! — недовольно донеслось со скамьи. — Заткнись, дай доспать!
— Во-во. Утомился я слушать, как он с бабой совладать не может. Бабы дома сидеть должны, ну и отправил бы, а не с собой тащил. Я, может, тоже свою прихватил бы, чтоб слаще спалось, ток у нас это не принято! Думаешь, ты у Вольда на особом счету, а, белоголовый? Устроили тут, сцепились языками…
Сын леса ничего на это не ответил, только посмотрел на Хельдиг. Холодно, долго смотрел, точно виня её одну. После дёрнул за руку, и она пошла за ним молча, послушно. Села на лавку, куда он толкнул. Сам не стал садиться рядом, застыл, прислонясь плечом к столбу. Ненадолго отмер, отстранился, тронул столб пальцами, разглядел их внимательно и опять упёрся плечом.
Шогол-Ву пошевелил руками.
Они сделались чужими и неловкими, из чувств осталась только боль. И всё-таки верёвки лежали поверх рукавов, а тот, кто вязал, не хотел оставить его калекой. Если Трёхрукий улыбнётся, может, выйдет освободиться.
Легко сидеть и ждать, что всё решат другие. Они сильнее, умнее, свободнее. Они лучше знают, что делать, и непрошеный помощник только помешает.
Но что если они не справятся? Если нет у них ни сил, ни цели, если всё, что помогает им держать голову выше — лишь глупая вера в чудо?
И он тянул и тянул, шевелил руками, ослабляя путы и таясь, чтобы не заметили. Следить было почти некому, даже Хельдиг не поднимала глаз, глубоко задумавшись о чём-то. Но её соплеменник кидал взгляды, узкие и злые, а потом вдруг заулыбался. Это было хуже, чем злость.
Шогол-Ву спешил и жалел, что не принялся за работу раньше. Теперь, когда местные ушли, когда люди Вольда разделились и уснули, а сам Вольд ещё не прибыл — именно теперь и можно было вырваться.
Когда верёвка сползла ближе к запястьям, дверь бесшумно приоткрылась.
Шогол-Ву рванулся, обдирая кожу, и стащил одно кольцо с руки. Но тот, кто вошёл, не был похож на людей Вольда.
Одежда странника изодралась и испачкалась. Плащ, наброшенный на голову, прятал волосы и верхнюю часть лица, оставляя на виду лишь широкий подбородок с седой щетиной, впалые щёки и выбившиеся грязно-серые пряди. Когда-то человек, видно, был силён и крепок, но теперь его плечи клонила к земле то ли трудная жизнь, то ли прожитые годы.
Он скользнул в приоткрытую дверь боком, запер за собой, но дальше порога идти не торопился. Встал, часто и мелко кивая головой — то ли осматривался, то ли задумался. Из-за капюшона, прячущего глаза, не сказать было точно.
Шогол-Ву пошевелил руками, натягивая верёвку, чтобы не провисала. Если повезёт, люди заметят не сразу, что она съехала и держится слабее. А сорвать её теперь было легче.
Сын леса обернулся к двери. Может, заметил движение, может, почуял, как потянуло холодом. Спросил:
— Ты ещё кто такой? Чего тебе нужно здесь?
Странник оживился, будто ждал вопроса. Закивал чаще, обернулся на голос, открыл рот — вместо слов вышел хрип. Тогда он прижал к горлу руку, крупную, но исхудавшую до того, что можно было сосчитать кости, ненадолго перестал дрожать и произнёс, срываясь на шёпот:
— Да улыбнётся вам Двуликий!
И рассмеялся неприятно, будто мелкие камешки раскатились, а отсмеявшись, продолжил сипло:
— Дозвольте слепому посидеть у огня, добрые люди. Я много места не займу. Проведите, а?
Никто не двинулся с места, хотя было видно, что двое точно не спят. Один приподнял голову, прислушиваясь, второй почесал ногу. Сын леса отвёл взгляд, кривя губы.
Тогда Хельдиг встала. Обошла стол и лавку, добралась до бродяги, взяла под локоть. Повела осторожно, следя, чтобы не наткнулся на чужие грязные сапоги.
Даже сгорбленный, с опущенной головой, странник был выше неё.
— Ты не хозяйка здесь, — сказал сын леса. — Что, если таких оборванцев не принято пускать на порог?
— Ой, да заткнись ты, пустомеля! — донеслось с лавки. — Места не просидит, пусть греется. Огонь дармовой.
— Во-во! По-хорошему, тебя одного и выставить. Столько шума от тебя!
У печи бродяга застыл, развернувшись к огню. Хельдиг ещё держала его под руку и хотела вести дальше.
— Идём, на лавке есть место, — негромко сказала она.
— Останусь тут, — прохрипел человек. — Мне и на полу хорошо сидится. Ну, да будут боги добры к тебе, дочь вождя.
И он рассмеялся негромким, дробным смехом.
Хельдиг отдёрнула руку и отступила на шаг. Гость, всё ещё смеясь, уселся на пол и протянул узловатые пальцы к огню.
— Откуда ты знаешь меня, незнакомец? — спросила дочь леса. — Разве мы встречались прежде?
Но тот лишь тряс головой, и звучал его смех, похожий на кашель.
— Сядь, — приказал Искальд и сам пригляделся к бродяге. Пожал плечами и сказал, кривя губы:
— Ему, верно, снаружи подсказали, кого он тут может встретить. Сама не могла догадаться? Твоё глупое, трусливое сердце…
— Я те ща башку раскрою, — пообещал человек Матьеса. — После этой браги кислой по голове будто телеги с кривыми колёсами едут, а ты гундишь, и гундишь, и гундишь!..
Сын леса умолк. Ноздри его побелели и раздулись.
— Да улыбнётся вам Двуликий, — прохрипел бродяга и закатился смехом. — Улыбнётся! Уж он улыбнётся… Небо горит, горит! Кровь льётся! Ветра скачут — и какие, тех вы не видели, Пятикрылый их с цепи не спускал!..
Он рассмеялся снова, и двое приподнялись на лавках.
— Ты чё несёшь, дед? — спросил один. — У тебя Трёхрукий и глаза отнял, и разум?
— Трёхрукий бродит в тумане… Бродит, ищет… Видели его? Он идёт по земле, идёт, всех пересчитывает. Проследит, чтоб никто не спасся!..
— Да что он мелет-то? Заткнуть, может?
— Ты чё, Вилле, тронешь убогого? Молчи, не задевай его — сам заткнётся!
— Да беду кличет!..
Бродяга опять рассмеялся негромко.
— Беда, — прохрипел он, — здесь, с нами. Здесь она. Не уйти, не спастись — все подсчитаны. Боги просыпаются. Чей это мир, их или наш? Кто хочет поспорить с богами — может быть, ты?
Он обернулся через плечо, будто
