Капитан провел языком по краю газетного обрывка, мрачно заметил:
— За Дон не зацепились, а за противотанковым рвом хотим удержаться.
— Есть приказ Верховного: ни шагу назад! — сказал майор Лабазов и, оглядев всех, находящихся в комнате, словно прикидывал в уме значимость каждого, добавил: — Прошу внимательно, очень даже внимательно прислушайтесь к голосу собственной совести.
Расходились в молчании. На улице капитан не вытерпел и опять сказал, но только уже тихо, для одного Ивана:
— Скатерть с конца на конец стола натягиваем…
— Как это понимать? — спросил Берестов.
— Как хотите, так и понимайте. Вы — человек военный.
3
Над горизонтом вспухла и начала быстро разрастаться горбушка солнца — красная, яркая.
— Опять будет жара, — ни к кому не обращаясь, пробормотал Берестов. «Лейтенант… военный человек… — вспоминая вчерашнее, проговорил про себя Иван и усмехнулся. — Лейтенант Берестов…» — подумал о себе, как о ком‑то постороннем.
Он потер отекшую от неудобного лежания шею, оторвал от дернины тяжелую после сна голову и, щурясь, огляделся. Вокруг на земле, кто где упал, спали курсанты.
Берестов сел, развел занемевшие плечи, протер сонные глаза и долго рассматривал запыленные сапоги.
Везде пыль, одна пыль — на полыни, на безлистом чи- лижнике, на стеблях бурой душицы..
Длинная, выжаренная солнцем, во всем черном, подошла к Ивану калмычка, протянула ему кувшин.
Кругом опаленная жестоким солнцем степь и — молоко, холодное, как из погреба.
Берестов отпил глоток. Холод остудил истомленную грудь. Трудно, ох как трудно оторваться! Иван встретился взглядом с глазами товарищей, увидел их обожженные горячим ветром губы… И второго глотка не сделал. Кувшин передал Бугоркову — слишком уж жалким выглядел он.
Бугорков взял кувшин. Вздохнул над ним — тяжело, огорченно… Облизал языком иотрескнвающиеся губы. Глот
нул по примеру командира один раз — и передал кувшин своему земляку, Стахову:
— Надо же свою тягловую силу подкрепить!
Стахов принюхался к холодку, идущему из кувшина, и по — детски глянул на Бугоркова:
— Хлебни за меня.
Стахов жалел Бугоркова, даже вещмешок его нес.
Бугорков отнекивался, потом смилостивился, принял кувшин.
— Сочтемся, — обещающе подмигнул он другу.
Торопливо глотнул, посмотрел по сторонам: вроде бы
никого не обидел. Успокоенный, передал кувшин очередному.
До Подзорова Кувшин не дошел. Подзоров взвалил на себя станковый пулемет и первым двинулся в путь, не выказав ни обиды, ни упрека.
…Иван обвел взглядом курсантов. Спят — и солнце им не помеха.
Кузнечик, примостившийся на полинялых брюках, подпрыгнул и, выбросив из‑под припорошенных пылью чехлов розовые, с огненным отливом крылья, растаял в утренней синеве.
Где‑то далеко родился странный металлический вой. Словно за горизонтом всхолмленной степи циркульной пилой разрезали пересохший дубовый кряж. Берестов увидел в небе стрекозьи тела самолетов. Они плыли друг за другом, а под ними на горизонте вспыхивали и клубились черные взрывы: один, второй, третий… Через минуту донесся гул. Ухающий, рокочущий, как далекое ворчание грома в весеннюю пору.
Немцы бомбили железную дорогу, связывающую Ко- тельниково со Сталинградом. Земля стонала, судорожно вздрагивала.
Стахов пружинисто вскочил.
— Фронт?!
Схватил винтовку, клацнул затвором.
— До фронта еще далеко, — сказал Иван. — Впереди нас дерутся две дивизии, а мы как бы вторым эшелоном будем выдвигаться.
— Сколько же нам еще топать?
— Да уже, считай, и притопали. Там наш участок обороны, — Берестов махнул рукой в степь.
Самолеты, бомбившие железную дорогу, скрылись. Гул
стих.
И вновь в тишину утра стали строчить кузнечики.
4
Степь — вольная, веками не тронутая. Полынь да ковыль — до горизонта. И только там, далеко — Берестов увидел это в бинокль, — у села Васильевка, осиротело жавшегося к полувысохшей речушке, отливала золотом неубранная рожь, бескрайняя целинная степь, нетронутая плугом…
Словно черной раной, вспороли ее противотанковым рвом, изморщинили шрамами окопов, исковыряли огневыми точками.
Берестов рукавом вытер пот на лице, оперся на черенок саперной лопаты, оглянулся на дот: есть где укрыться от нещадно палящего солнца. В подземных ходах дота, под бронированным колпаком, придавленным сверху холмом, разливалась приятная прохлада. Издали дот походил на сглаженный временем скифский курган. И не подумаешь, что под этим, будто бы разрытым в древние века курганом, скрывается долговременная огневая точка с двумя амбразу^ рами.
Долговременная… «За Дон не зацепились, а за противотанковым рвом хотим удержаться», — вспомнил Иван слова капитана.
«Удержимся! — пообещал себе Берестов. — Надо удержаться».
Вход в дот был прикрыт сеткой из колючей проволоки, замаскированной скошенной полынью. Внутри, кроме двух боевых казематов с бронированными колпаками, в стенах ходов сообщения были вырыты специальные ниши для отдыха бойцов.
Бугорков занял самую большую нишу, вытянулся, словно на кровати, расстегнул ворот гимнастерки и блаженно закрыл глаза.
— Может, мне уступишь? — наклонился над ним Стахов.
— Не — е… Дураков нема! — Бугорков даже глаза ленился открыть. — Занимай любую. Тебе все равно придется нишу наращивать, — советовал он другу. — А пока устраивайся на полу.
Берестов выглянул в амбразуру.
Синева неба уже вылиняла, и только на западе все еще зиял темнотой провал — слабое напоминание об ушедшей ночи. Небо виднелось отсюда, как из колодца. Разгорался день. Переждать бы зной, лежа на прохладном земляном полу дота! Но, знакомясь с дотом, с подступами к нему, Берестов увидел, что ломаная линия хода сообщения заканчивалась в каких‑то двадцати пяти метрах от дота, а следовало бы дотянуть ход хотя бы до лощины. Иначе как же можно будет скрытно подносить боеприпасы, пищу, эвакуировать раненых?..
— Может, все‑таки уступишь? — упрашивал Стахов Бугоркова.
Бугорков открыл глаза, засмеялся:
— Устраивайся на полу, пока там еще место есть. А то и гам ничего тебе не достанется. Промешкаешь, все места по- расхватают.
— Устраиваться будем потом, — сказал Берестов. — А сейчас все наверх. Будем рыть ход сообщения. Нужно проделать подступы с тыла, в общем для связи с…
— Для чего нам эта связь? С начальством? Подальше от царя — голова будет цела, — заупрямился Бугорков. — И что за нужда — для начальства дорожку прокладывать?
— А как будем подносить патроны? — ответил Берестов.
— Может, по вечернему холодку?.. — не сдавался Бугорков.
Берестову и самому хотелось отдохнуть в прохладе. От марша тело у него ломило. Потертости горели, словно посыпанные солью…
Он молча взял большую лопату, видимо, забытую здесь саперами, и первым'полез наверх.
Курсанты стали расчехлять маленькие пехотные лопаты.
— Хотя бы чаенк дали отдохнуть! — не унимался Бугорков.
— Чего ты нюни распустил? — урезонил его Подзоров. — Что ж, по — твоему, фриц будет ждать, пока ты тут сопли на кулак намотаешь?
Веками спрессованный суглинок был тверд, как камень.
— Хоть зубами его грызи, — бубнил Бугорков. — Чапаешь, чапаешь… Была бы лопата как лопата, а то… Ложка, а не лопата.
— Возьми мою, — протянул ему Берестов саперную лопату.
— Не — е… Я по темечку еще не стукнутый. Она не по моему росту.
— А нишу небось самую длинную захватил! — подначил Подзоров.
Тело его лоснилось от пота. Подзоров работал мускулистыми руками, как рычагами.
— Копаем, копаем и копаем. Только и знаем, что копаем, — ныл Бугорков. — Там, в училище, всю гору Ташкала перерыли, словно клад там искали. А что здесь ищем?
Бугорков зло швырнул лопату, плюхнулся на землю.
У Берестова чугунно гудели руки. Гимнастерка липла к спине. Он зноя в ушах стоял горячий звон. Иван оглядел горизонт.
В лощинах озерами плескалось марево. Казалось, холодная вода ходила там волнами… В рот набегала тягучая слюна.
— Эй, ухнем! — запел Бугорков. — Еще раз — ухнем… Еще разик. Сама…
Подзоров посмотрел на него. Бугорков словно и не заметил его взгляда — сделал вид, будто выискивал в небе жаворонка.
— Заливается, а где?.. Не видать.
Подзоров с размаху воткнул лопату в дерн. Но й это не подействовало на Бугоркова. Он знал, что еще не скоро Подзоров решится открыть рот. А может, и вообще промолчит.
«Вот уж у кого характерец! — позавидовал Берестов. — У него скорее полымя из ноздрей да дым из ушей повалит, чем слово с языка сорвется. Такого бы мне в помкомвзвода».
— Эй ты, сыворотка из‑под простокваши! — наконец тяжело сползают с языка Подзорова шершавые, как наждачная бумага, слова. — Долго будешь в носу ковыряться?
