После неудачного побега на фронт в школу он пошел как на пытку. Казалось, ребята встретят насмешками: эх ты, растяпа, мол! Но все случилось наоборот, ребята, особенно девчонки, поглядывали на него удивленно и восторженно, на переменах за ним ходили толпой, и он на какое-то время почувствовал себя героем. А что было бы, если б добрался до фронта, совершил там несколько подвигов, а потом, когда кончилась война, заявился бы в школу в военной форме да с орденом?! - думал он, и сердце его сладко замирало. Правда, какого рода подвиги он мог совершить на фронте - представлял себе смутно. Но думать обо всем этом было хорошо.
Однако прошла неделя, другая - интерес к нему и к его побегу стал ослабевать, а потом и вовсе потух. Это немного обижало Андрейку, маленькое его сердце тихонько побаливало, и он знал, что все равно удивит когда-нибудь всю школу, всю улицу да и всю Шантару. "Ну, погодите, погодите... Вот кончится зима..."
Только Витька Кашкаров не терял интереса к Андрейкиному поступку, часто расспрашивал об усатом кондукторе, о той девчонке возле колодца, что дала напиться Андрейке, интересовался каждой подробностью и всегда делал один и тот же вывод:
- Нельзя доверяться людям. Никак нельзя...
Андрейка думал точно так же, и, хотя он недолюбливал и остерегался Витьку, потому что его брат был знаменитый на всю Шантару вор, а прошедшей осенью сам Витька впутался в историю с автолавкой, было приятно, что в этом вопросе Витька - его единомышленник.
Но, остерегаясь и недолюбливая Витьку, Андрейка в то же время жалел его за что-то. В школе Кашкарова все сторонились, дразнили вором и, случалось, жестоко колотили. Сперва он побои принимал молча, никогда особенно не сопротивлялся и не жаловался. Но потом стал давать сдачи, а прошлой весной, когда его прижали вечером к углу школьного двора, выхватил из кармана тяжелый молоток без ручки и, сверкая глазами, начал раздавать удары направо и налево. Двоим или троим он в кровь разбил голову, остальные, не ожидая такого отпора, разбежались.
За это Витьку чуть не исключили из школы. Затевать ссоры с ним теперь остерегались и дразнить тоже перестали. Кто-то пустил слух, что отныне Кашкаров постоянно ходит с ножом, который подарил ему его брат Макар. Этому верили, и, если Витька приближался к компании ребят и совал руки в карманы, все тотчас расступались, расходились. Но Андрейка знал, что в карманах у него ничего нет.
- Нагнал страху-то на всех, - говорил он.
- А пущай, - угрюмо отвечал Витька. - Дураки.
Учился Витька хорошо, но это не приносило ему радости. После случая с автолавкой он совсем помрачнел, замкнулся, на переменах жался по углам или одиноко бродил по школьному двору, глядя в землю, не вынимая рук из карманов.
Однажды, в десятый раз выспросив все подробности Андрейкиного путешествия, Витька сказал:
- Да-а... Ты в милиции был, и я был. Что ж ты не спросишь, как мы автолавку-то?
- А как?
Кашкаров помрачнел и вдруг всхлипнул.
- Ты что, Вить? - растерялся Андрейка.
- Макар, гад такой, заставил. "Иди, говорит, к сторожу, скажи, что в машине шебаршит что-то. А мы его по башке..."
- Так ты бы и сказал сторожу, что он, Макар, собирается...
- Ишь ты! А потом что? Ты не знаешь Макарку-то...
И, размазав по щеке слезы ладонью, пошел прочь как-то боком, будто раздвигая плечом что-то.
Сегодня в школе на последней перемене он, не вынимая, как всегда, рук из карманов, подошел к Андрейке:
- У меня дело к тебе. И разговор.
- Ну, давай говори.
- Давай... Не так это все просто. Вечером айда на лыжах сходим за Шантару, на холмы. Там потолкуем.
- Ну, сходим, - сказал Андрейка, заинтересованный.
- У меня дома, правда, стирка. Мать хворает другую неделю. Ничего, я половину на завтра оставлю. Темняться начнет - ты гляди меня в окно. И сразу выходи.
Андрейка и сидел у окна, глядел через плетень на Кашкарихин двор, ожидая появления Витьки.
Он вышел, когда над трубой их дома вспыхнула первая, не яркая еще звездочка. Казалось, что это не звездочка, а вылетевшая из трубы искорка, которая сейчас улетит, потухнет. Но она не улетела и не тухла, разгоралась все ярче.
Витька бросил на снег старенькие, облупившиеся лыжи, поглядел на Андрейкины окна, махнул рукой, уверенный, что тот ждет его сигнала. Андрейка шагнул к вешалке, стал одеваться.
Отворилась дверь, вошел отец, впустив облако текучего белого пара. Облако жадно кинулось в глубь комнаты, скользнуло по гладким половицам под кухонный стол, будто нюхая там что-то, и растаяло, клубясь в бессильной ярости. Отец снял ватник, пахнущий мазутом, скинул растоптанные валенки, тоже грязные, в жирных пятнах, сел на голбчик.
- Кто дома?
- Никого, дед один, - кивнул Андрейка на закрытую дверь.
- Мать где?
- Корову пошла доить.
- А ты куда?
Отец был вечно угрюмый, точно постоянно сердился на что-то. В последнее время он сделался вовсе молчаливый, ни с кем ни о чем не говорил, только иногда задавал вот такие немногословные вопросы, задавал отрывистым голосом, точно лаял. И все думал о чем-то, иногда усмехаясь в черные колючие усы. Иногда он мог часами сидеть неподвижно, смотреть в одну точку все думать, думать.
- Так я... на улицу схожу, - ответил Андрейка.
Но отец вроде и забыл уже о своем вопросе и об Андрейке.
В доме что-то происходило, это Андрейка чувствовал. Мать за последнее время высохла, пожелтела, глаза ее глубоко провалились, стали какими-то бесцветными. Андрейка замечал: она часто плакала, но боялась, чтобы эти слезы кто-нибудь не увидел.
- Что это мама все плачет? - спросил однажды он у Семена. - Отец все молчит, а она все плачет.
- А ты бегай почаще на фронт!
Но Андрейка чувствовал: дело не в его побеге - о нем мать давно не вспоминала даже, - дело в чем-то другом, очень взрослом и серьезном, чего Андрейке пока не понять.
- Я знаю, отцу не нравится, что у нас эти... эвакуированные живут, проговорил Андрейка. - Так ведь куда же они, если их деревню немцы сожгли? Что он, отец, не понимает?
- Ишь ты, философ! - рассердился старший брат. - Не твоего ума это дело, понял? И вообще...
- Что - вообще?
- Облысеешь скоро, если много думать будешь.
Эти слова обидели Андрейку и еще больше укрепили его в мысли, что между отцом и матерью что-то неладно.
Витьку Андрей догнал уже за Шантарой. Тот шел быстро, отталкиваясь палками, часто нагибался.
Три или четыре самых высоких холма находились сразу за селом, там слышались смех и ребячьи голоса, но Витька обогнул эти холмы и пошел дальше, к чернеющей полосе Громотушкиных кустов, над которыми поднимались высокие полотнища серого и, казалось, ядовитого тумана. На востоке, где была Звенигора, стояла уже темень, она будто скатывалась с заснеженных утесов, заливала все пространство между горой и Шантарой, затопила уже край деревни, а на западе небо еще играло бледно светящимися клочьями облаков, и почему-то Андрейке чудилось, что скатившееся за горизонт солнце сейчас раздумает уходить на покой, снова поднимется над землей и наступавшую с востока темень погонит прочь, как ветер гонит пыль по улицам.
Витька шел долго, потом остановился.
- Упарился?
- Ага... - Пересохшим ртом Андрейка хватал холодный воздух. - Далеко мы ушли.
- Где далеко! Километра четыре всего от села. Я тебя пожалел, один я вдвое дальше каждый вечер бегаю.
- Зачем ты бегаешь?
- Тренируюсь. Пригодится.
Солнце не стало подниматься в обратный путь, клочья облаков на закате гасли, светились чуть-чуть, небо казалось обрызганным слабыми, мерцающими пятнами. На землю быстро наваливалась глухая зимняя ночь.
- А ты один ходишь? - спросил Андрейка.
- С кем же мне?
- И не боишься? Волчьи свадьбы сейчас. Самое время.
Витька сплюнул на снег, дав понять, что на глупые вопросы отвечать не намерен.
Они постояли некоторое время, глядя, как небо все ярче расшивается звездами.
- Холодно, - сказал Андрейка. - Ну, какое у тебя дело?
Витька ковырнул палкой мерзлый снег.
- Ты когда снова на фронт собираешься?
- Че... чего?! Какой еще фронт? Никогда...
- Не ври, Андрей. Я знаю - собираешься.
- Балда ты! Откуда ты знать можешь?
- Я догадываюсь...
- Балда! - повторил Андрейка. - Болтаешь чего зря... - И, оттолкнувшись палками, побежал в село.
Витька догнал его, стал поперек лыжни.
- Погоди... Я знал, что там, дома, ты не признаешься мне, уйдешь, А тут я не пущу тебя, пока не скажешь...
Андрейка хотел обойти его, но Кашкаров опять забежал вперед.
- Ты что? Драться будешь?
- Не буду, - мотнул головой Витька. - Не люблю я драться. Я почему спрашиваю? Я с тобой хочу. Возьмешь?
- Чего-о? - протянул Андрейка.
- Не возьмешь - я один уйду.
- Иди. А я не собираюсь больше.
Андрейка отступил в сторону, пошел. Кашкаров бежал следом километра два молча.
- Андрей... - Голос Витьки был умоляющим.
Савельев остановился, будто сжалился.
- Конечно, я один уйду, - тихо заговорил Кашкаров, не глядя на товарища. Я обязательно туда, на фронт, поеду, потому что нельзя мне тут... никак невозможно больше. Только я подумал - вдвоем-то удобнее, легче. Вдвоем-то мы пробрались бы... А что не доверяешься мне - напрасно. Я не трепло, как Инютин этот горбоносый или Семка ваш. В милиции-то меня нынче осенью уж как спрашивали: куда, мол, барахло с автолавки попрятали? Я знал куда, а не проговорился.
