- Прощелыга она, прости ты меня, господи, - сказала неожиданно сидевшая в проходе рябая женщина. - Растрясли перед ней свои пожитки. Мужик, как баран, всегда глупый... Прощелыга, а может, и того хуже. По ней видно - тюрьмы все прошла.
Кружилин повернулся к женщине:
- Это вы из чего же заключили?
- А по ней видать, - повторила мрачная пассажирка. - Много их сейчас, таких-то... - И строго поджала губы.
- Что-то не то говоришь, молодица, - качнул рыжей головой старик.
Женщина только крепче прижала свой узел.
Прошло минут десять, потом полчаса - девушка не возвращалась. Кружилин, озадаченный, поглядывал на старика. Тот тоже был немного смущен, кажется, время от времени поглаживал усы, будто сгребая с них намерзшие сосульки.
Прошло еще полчаса - девушки не было. Поезд несколько раз останавливался на маленьких полустанках.
- Не может быть, - проговорил наконец старик. - Сошла, наверное, где-нибудь.
"Странная действительно девица", - подумал Кружилин, вытащил купленную в Новосибирске газету, стал читать.
До Шантары поезд тащился еще несколько часов. На каком-то разъезде сошел старик, охая и беспокоясь, найдет ли засветло попутную подводу в Панкрушиху, потом молча вышла из купе рябая женщина, унесла, прижимая к животу, свой узел. Прошел по вагону строгий и тощий, похожий на исхудалого козла, старичок ревизор с двумя рослыми милиционерами - проверяли билеты и документы. А Кружилин все думал об этой девушке, назвавшейся Наташей Мироновой. "Прощелыга... Прощелыга... - лезло в голову неприятное слово; он глядел в окно и хмурился. - Да нет, не может быть..."
Эту девушку он увидел примерно через час после проверки билетов и документов. Двое тех же рослых милиционеров вели ее вдоль вагона. Она шла, низко опустив голову.
- Наташа... Миронова? - поднялся Кружилин.
Девушка запнулась, остановилась. Глаза ее были холодные и бессмысленные, лицо бледное как мел.
- В чем дело? - спросил один из милиционеров. - Вы ее знаете?
- Нет... Она здесь, в этом купе, ехала... - И опять, вспомнив слово "прощелыга", спросил: - Она кто?
- Без билета едет, без всяких проездных документов. Вам-то что?
- Ничего...
- Спасибо вам, - сказала девушка. - Вы добренький...
Голос ее прозвучал бесстрастно, но в словах была непонятная Кружилину насмешка, издевательство, даже злоба.
- Кто же она такая?
- Выясним.
- Они - выяснят, - кивнула девушка, нехорошо усмехнулась, обожгла Кружилина черными горячими угольями глаз и пошла дальше, гордо вскинув теперь голову. Он глядел вслед, пока милиционеры не увели ее из вагона.
"Странно, очень странно..." - думал Кружилин до самой Шантары. Потом он еще вспоминал ее несколько раз, но через несколько дней, поглощенный своими заботами и делами, забыл...
* * * *
Вернувшись домой, Поликарп Матвеевич на другой же день, рано утром, позвонил Алейникову:
- Зайди-ка, Яков Николаевич...
Алейников помолчал несколько секунд.
- Сейчас?
- Можно сейчас. У меня как раз свободно.
Он пришел минут через сорок, какой-то слинявший, высохший, здороваясь, хмуро и настороженно поглядел на Кружилина из-под лохматых бровей, сел за длинный стол для совещаний, положил на него руки и крепко сцепил пальцы. Уголки его тонких, крепко сжатых губ были чуть опущены книзу, - казалось, он обижен этим вызовом, ничего хорошего от предстоящего разговора не ждет.
- Как ты живешь-то, Яков?
Вопрос прозвучал как-то нелепо, неловко, оба почувствовали это. Алейников вскинул лохматые брови на Кружилина, приподнял и опустил левое плечо, еще крепче стиснул пальцы.
- В обкоме мы много говорили о тебе с Субботиным.
- Вот как! - Алейников усмехнулся, угрюмо наклонил голову, шрам на щеке начал наливаться синей кровью. - Мое аморальное поведение, надо полагать, обсуждали? - И кивнул за дверь, в ту сторону, где была комнатка Веры.
- Да и об этом говорили.
- А если я ее люблю? - сквозь зубы выдавил Алейников негромко и тяжело, багровея теперь всем лицом, даже шеей.
Кружилин глядел на Якова долго и грустновато.
- Впрочем, люблю, не люблю, какое это имеет для вас значение? Этого не понять ни Субботину, ни тебе...
- Почему же...
Алейников медленно поднял голову, скользнул взглядом по стене, по большой карте Советского Союза, утыканной флажками, по черно-синему, высокому, похожему на гроб, несгораемому шкафу в углу, зацепился как-то неожиданно за грустноватые глаза секретаря райкома. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и за эти мгновения Алейников понял вдруг, что Кружилин не только все знает о его отношениях с Верой, но и понимает, что с ним, Алейниковым, произошло и что происходит сейчас.
- Вот так и живу, - сказал он, опуская голову.
За окном падал тихий, не очень густой, крупный снег. Алейников шел в райком не спеша, поглядывая на заснеженные крыши домов, вдыхая холодный, пахнущий свежим снегом воздух, и ему сейчас опять захотелось на улицу, потянуло вдруг его за село, туда, к Громотушкиным кустам, где он не раз встречался с Верой, захотелось постоять там, поглядеть, как на землю и на деревья неслышно сыплются крупные хлопья.
Алейников встал, подошел, как когда-то, к окну, бросил взгляд на засыпанный снегом зеленый плотный забор кружилинского дома.
- А забор так и стоит. Ведь ты хотел снести его?
- Хотел. Но ты же возражал. Запретил даже. "Поставили - пусть стоит. Не по своей прихоти, должно быть, его поставили. Не понимаешь, что ли?" Чьи слова?
- Мои, - произнес Яков покорно. - Только что слова?
Снег сыпался и сыпался за окном. Алейникову показалось, что легкие снежинки скользят по оконным стеклам с тихим, печальным шорохом. Он прислушался, но ничего не услышал.
- Берешь их назад, что ли?
- Год всего прошел, как ты вернулся в район, - заговорил Яков, будто не слыша его вопроса. - А кажется мне - не год, а много-много лет я прожил... Помолчал, наблюдая, как бьются в стекло мохнатые, похожие на ночных бабочек снежинки.
- Запутался, значит?
- Когда запутываются, можно и выпутаться. Тут страшнее, непонятнее... - Он прошелся по кабинету, сильно сутулясь, спина его, обтянутая черным пиджаком, горбилась, будто Якова гнуло к земле. - Да, страшнее, непонятнее, тут не найдешь слов...
- Не надо их искать, Яков, - сказал, будто попросил, Кружилин. - Потом когда-нибудь все слова, наверное, сами придут. Во всем, что было, сейчас не разобраться. Сейчас надо делать то самое дело, за которое мы дрались с тобой, Яша. Делать так же яростно и дружно, как дрались когда-то... - И сразу, без всякого перехода, только другим, порезче, голосом, проговорил: - Я думаю, надо тебя в члены бюро райкома избирать. Как ты сам на это смотришь?
Алейников не удивился словам Кружилина. Он только поглядел на него из-под лохматых бровей, сел к столу, опять сцепил пальцы. И сказал глухо, как в трубу:
- Не надо никуда меня избирать.
- Почему? - нахмурился Кружилин.
- Я на фронт пойду, - проговорил Алейников, глядя в одну точку. - С начальством своим я, кажется, все согласовал, ищут замену. - Он снова усмехнулся невесело и, когда усмешка исчезла, стерлась, мрачно добавил: - Меня отпускают, в общем, с радостью. А не отпустили б, самовольно бы сбежал, как Инютин. Другого пути для меня нет... Смешно?
Кружилин встал. Алейников ждал его сердитых слов. Но, к его удивлению, Поликарп Матвеевич заговорил спокойно, только в голосе слышалась едкая насмешка:
- В общем, смешно, Яков. Не то, что на фронт рвешься, а - другое... Смерти, как я понял, ищешь?
В голову Алейникову ударил жар, в переносице сильно заломило.
- Не знаю... Но вероятно... - Лицо его перекосилось от боли. - Сам поднять руку на себя не могу, не хватает сил, видимо. А там...
- Дурак! - больно хлестнул его Кружилин.
Алейников вскочил.
- Да, я знаю! - задыхаясь, прокричал он. - Мне Засухин говорил это... года три назад...
- Что он говорил тебе? - не понял Кружилин.
Но Алейников не стал объяснять. Сунув руки в карманы пиджака, он качнулся, пошел к двери. Там остановился, словно вспомнив что-то.
- Умом я понимаю, что дурак. Но я не могу иначе. Ты ведь не знаешь всего, всех моих дел... А за предложение это спасибо, Поликарп... И еще за то, что понимаешь - к девчонке этой, к Вере, у меня настоящее было. И - есть. Я обидел ее, знаю. Но тоже не могу... И объяснить ей это вразумительно не мог.
Он замолк, постоял, еще подумал о чем-то. И вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
* * * *
Синий вечер медленно густел. Андрейка сидел у окна, глядел на темнеющие сугробы, волнами распластавшиеся в огороде, на утонувший в снегу плетень, отгораживающий их усадьбу от дома Кашкарихи. Ему было скучно и грустно, а отчего - он не знал. Хотелось сделать что-то необыкновенное, чтобы люди ахнули - глядите, мол, Андрейка-то Савельев! - но такого дела не было, и он понимал: здесь, в Шантаре, его никогда не будет.
После неудачного побега на фронт в школу он пошел как на пытку. Казалось, ребята встретят насмешками: эх ты, растяпа, мол! Но все случилось наоборот, ребята, особенно девчонки, поглядывали на него удивленно и восторженно, на переменах за ним ходили толпой, и он на какое-то время почувствовал себя героем. А что было бы, если б добрался до фронта, совершил там несколько подвигов, а потом, когда кончилась война, заявился бы в школу в военной форме да с орденом?! - думал он, и сердце его сладко замирало. Правда, какого рода подвиги он мог совершить на фронте - представлял себе смутно. Но думать обо всем этом было хорошо.
