конец открывается в просторный залив Фальс-Бэй. Защищенная со всех сторон вода спокойна, как в озере, и так чиста, что видны водоросли на глубине в тридцать футов, где они цепляются за дно. Замечательное укромное место… он потратил еще несколько секунд, оценивая эту спокойную красоту.
Четыре хижины, построенные главным образом из плавника, стояли вразброс на скалах над узким пляжем. Три хижины были пусты, их окна заколочены. Последняя в ряду – та, что ему нужна. Блэйн пошел к ней по пляжу.
Подойдя ближе, он увидел, что окна открыты, но занавеси, поблекшие и изъеденные соленым воздухом, задернуты. На перилах веранды висели сети для ловли раков, у одной стены стояли два весла и длинная удочка. На берегу шлюпка, вытащенная выше границы прилива.
Блэйн поднялся по каменным плитам на веранду, пересек ее и подошел к двери. Дверь была открыта, и он вошел в единственную комнату.
Стоящая у дальней стены небольшая девонская печь[197] была холодна, на ней стояла сковорода с остатками жира. На столе посреди комнаты – грязные тарелки и кружки, по ножке к ним поднималась колонна черных муравьев. Деревянный пол хижины давно не подметали, он был усыпан песком, нанесенным с пляжа. У стены напротив окна стояла двухярусная койка. Наверху поверх голых досок не было матраца, внизу – ком серых одеял и жесткий матрац, набитый кокосовым волокном, грязный и в пятнах. На нем лежал Шаса Кортни.
Без нескольких минут двенадцать он еще спал. На усыпанном песком полу в пределах досягаемости свесившейся руки Шасы стояла почти пустая бутылка с виски и стакан. На Шасе были только старые шорты для игры в регби; его тело загорело до цвета намасленного красного дерева – темный загар бичкомбера[198], волоски на руках выгорели на солнце до цвета золота, но на груди остались темными и кудрявыми. Не вызывало сомнений, что он много дней не брился – волосы, рассыпавшиеся по грязной подушке, были грязными и спутанными. Но глубокий загар скрывал другие, более очевидные следы пьянства.
Он спал спокойно, на его лице не было ни следа смятения, которое должно было прогнать его из Вельтевредена в эту жалкую лачугу. Во всех отношениях он был по-прежнему великолепен, настоящий красавец – и поэтому отсутствие левого глаза шокировало еще сильнее. Верхний край глазницы был вдавлен там, где кость раздробило; темную бровь перечеркивал белый бугорчатый шрам. Пустая глазница была глубокой, а между темными ресницами виднелась влажная красная ткань.
Невозможно было без жалости смотреть на это страшное уродство, и Блэйну потребовалось несколько минут, чтобы решиться на то, что он задумал.
– Шаса!
Он заставил себя говорить резко. Шаса негромко застонал, и веко, прикрывавшее его пустую глазницу, дернулось.
– Проснись, парень. – Блэйн подошел к койке и потряс Шасу за плечо. – Проснись. Нужно поговорить.
– Уходите, – пробормотал Шаса, еще не вполне проснувшись. – Уходите и оставьте меня в покое.
– Проснись, черт побери!
Здоровый глаз открылся, и Шаса затуманенным взором посмотрел на Блэйна. Но вот его взгляд сфокусировался, и выражение изменилось.
– Что вы здесь делаете?
Он отвернулся, пряча пустой глаз, порылся в сбитой постели и нашел полоску черной ткани на черной эластичной ленте. Все еще отворачиваясь, он приложил повязку к поврежденному глазу, потом приспособил через голову ленту и повернулся к Блэйну. Повязка делала его похожим на пирата и каким-то извращенным образом только подчеркивала его красоту.
– Нужно откачать воду с корабля, – сказал он и вышел.
Пока он отсутствовал, Блэйн обтер один из стульев и поставил к стене. Потом сел на него, откинувшись на спинку, и закурил длинную черную сигару.
Шаса вернулся в хижину, подтягивая шорты, и сел на край койки, обеими руками поддерживая голову.
– Во рту такой вкус, словно там кошки нагадили, – пробормотал он, потянулся к стоявшей между ступней бутылке, вылил остатки виски в стакан, облизал последние капли с горлышка и бросил бутылку более или менее с сторону переполненного помойного ведра у печки.
Потом поднял стакан.
– Выпьете? – спросил он. Блэйн покачал головой.
Шаса посмотрел на него через край стакана.
– У вас такое лицо, что одно из двух: или только что кто-то напердел, или вы меня не одобряете.
– Твое хамство и новую привычку к пьянству я считаю твоими недавними достижениями. Поздравляю с тем и другим. Это создает тебе совершенно новый образ.
– Идите вы, Блэйн Малкомс! – вызывающе ответил Шаса и поднес стакан к губам. Он прополоскал рот виски. Потом проглотил и содрогнулся, когда алкоголь проник через горло. Затем Шаса шумно выдохнул пары алкоголя.
– Вас послала мама, – равнодушно сказал он.
– Она рассказала, где тебя найти, но она меня не посылала.
– Это одно и то же, – сказал Шаса, продолжая держать стакан у губ, чтобы последние капли упали на язык. – Она хочет меня вернуть, чтобы я выкапывал из земли алмазы, растил виноград, выращивал хлопок, подписывал бумаги – черт побери, она не понимает!
– Она понимает гораздо больше, чем тебе кажется.
– Там сражаются. Дэвид и другие мои товарищи. Они в небе – а я здесь, на земле, пресмыкающийся калека.
– Ты сам выбрал пресмыкание. – Блэйн презрительно огляделся. – И сам хнычешь и пресмыкаешься.
– Вам бы лучше убраться отсюда, сэр, – сказал Шаса. – Пока я не сорвался.
– Уверяю тебя, я сделаю это с удовольствием. – Блэйн встал. – Я неверно оценил тебя. Я пришел предложить тебе работу, важную военную работу, но теперь вижу, что ты неподходящий человек. – Он прошел к двери и остановился. – А еще я собирался пригласить тебя на прием в пятницу вечером. Тара собирается объявить о своей помолвке с Хьюбертом Ленгли. Я думал, это тебя позабавит, но забудь об этом.
Он ушел решительным широким шагом, а через несколько секунд Шаса вслед за ним вышел на веранду и стал смотреть, как Блэйн поднимается по тропе на утес. Блэйн ни разу не оглянулся, и когда он исчез на утесе, Шаса вдруг почувствовал себя одиноким, потерявшим всех близких.
До этой минуты он не
