– Не запирай перед будущим дверь... – всхлипнула Елена Анатольевна.
– Знаешь, мам, а я тут недавно Молчанова видела, – сообщила Катя спустя двадцать минут, отправив в рот последний кусочек мяса.
– Антона Молчанова? – обрадовалась мать. – Такой хороший мальчик! А как он в тебя влюблен был!
– Да ладно! – смущенно рассмеялась Катя. Почему-то ей были приятны материны слова.
– Вот именно, что влюблен! Кстати, – Елена Анатольевна поставила на стол перед дочерью чашку ароматного чая, – я так и не поняла, что же у них произошло тогда с Константином? Поссорились?
– Мам, я не знаю. Никогда не интересовалась.
– Странные отношения у вас с мужем были, – снова заворчала Елена Анатольевна. Она всегда открыто недолюбливала зятя. – У близких людей не должно быть секретов друг от друга. Недосказанность разрушает хрупкую скорлупу счастья и доверия в семье. Ну что ты так на меня смотришь? Я жизнь прожила. Знаю, что говорю... Кстати, наша арфистка, Тамара, да ты ее знаешь прекрасно, привезла с гастролей из Канады очень симпатичную курточку, главное, что теплую. Как раз твой размер, а ей она мала. Примеришь?
– Да нет, мам, – отмахнулась Катя, но Елена Анатольевна уже выпорхнула из кухни и спустя мгновение вернулась с объемным пакетом в руках. Катя почувствовала нарастающее раздражение. – Я же сказала, мне не нужно.
– Да ты только посмотри! – Елена Анатольевна, не слушая дочь, достала куртку из пакета и развернула.
Катя скользнула равнодушно глазами по темно-рыжей замше, отороченной чернобуркой, и замерла.
– Правда, красивая, – согласилась она, пытаясь скрыть охватившее ее волнение. Куртка была просто роскошной.
– А я тебе о чем? – оживилась мать. – И цвет твой, к волосам подходит. Ну, примерь.
Катя пожала плечами и как бы нехотя поднялась. Признаваться в том, что вещь ей очень понравилась, она не спешила. Провела пальцами по нежной, бархатистой замше, по мягкому, пушистому меху. Накинула на плечи. Куртка казалась невесомой. Катя всунула руки в рукава, застегнула молнию...
– Катька! – ахнула Елена Анатольевна и хлопнула в ладоши. – Шикарно! Сто процентов твоя вещь!
– Да зачем она мне? – продолжала капризничать Катя, хотя уже решила для себя, что обязательно купит ее.
– Опять двадцать пять! Ну, не хочешь – не надо. – Мать принялась стаскивать с Кати куртку.
– Мам, перестань, – рассмеялась Катя. – Я же просто так. Мне очень нравится.
– Ну и прекрасно! У тебя ведь скоро день рождения. Это наш с Ник Ником подарок.
Без десяти четыре Катя вошла в театр. Визит к матери оставил в душе неприятный осадок. Впервые за долгие годы она всерьез задумалась, а правда ли так безоблачен был ее брак, как нашептывала память? Может быть, мать в чем-то и права. Ведь со стороны всегда виднее. И Костя на самом деле что-то скрывал от нее или ей так только казалось? И вдруг, если бы она прямо спросила, то узнала бы, где он пропадал ночами, где проводил выходные? Почему раньше, когда он был жив, Катю это не волновало? Неужели его смерть стерла без следа все недомолвки и оговорки, телефонные разговоры вполголоса за закрытой дверью, запах чужих духов в салоне автомобиля. Теперь эти вопросы навсегда, навечно – боже, какое страшное слово! – останутся без ответа. Катя даже задохнулась от собственных мыслей, кровь бросилась в голову. Господи, как она смеет!
Да еще эта куртка. Зачем согласилась ее взять? Теперь Катя чувствовала себя ужасно неудобно перед матерью. Такой дорогой подарок!
Она снова внимательно изучила свое отражение в зеркале. Тусклые волосы стянуты на затылке в тугой узел, бледное, землистого оттенка лицо с застывшей скорбной маской. Бесформенный растянутый свитер, вытертые до дыр джинсы. Да-а, она вряд ли украсит собою новую вещь...
Когда в дверях появилась Ржевская, Катя тупо сидела у зеркала.
– Ты чего, Катюша, заболела? – заботливо поинтересовалась Мабель, снимая тяжелое, промокшее под дождем пальто.
– Нет, все нормально, – усмехнулась та, – просто вдруг увидела себя и поняла, какая я страшная стала.
Ржевская удивленно покосилась на молодую женщину. Катя Королева на работе никому, кроме Юли Дроздовской, не рассказывала свою историю.
– Да нет... – осторожно произнесла Ржевская, пораженная Катиной фразой, – по-моему, ты выглядишь нормально, то есть как обычно.
Катя быстро стянула резинку с волос, и они рассыпались по плечам. Намотала спутанную прядь на кулак, дернула со всей силой.
– Мабель Павловна, постригите меня, пожалуйста.
– Подстричь? – растерялась Ржевская. Она часто думала, что если бы Королева носила прическу покороче, ей очень пошло бы. Но Катя никогда не интересовалась своей внешностью, а Мабель Павловна, прошедшая суровую школу жизни, предпочитала не лезть к людям с советами. – Можно попробовать.
Спустя час преображенная Катя с удовольствием разглядывала собственное отражение.
– А ты у нас, оказывается, красавица! – Любуясь своей работой, Ржевская удовлетворенно пыхнула «Явой». На протяжении долгих лет она курила только эту марку сигарет. Никакие «Мальборо» и «Кенты» не могли заставить ее свернуть с избранного пути. – Если еще чуток реснички подкрасить, губки...
Подхватив свой рабочий инструмент, обновленная Катя отправилась «рисовать лица» к выходу на сцену.
Покончив с «народными» и «заслуженными», Катя застыла на секунду у гримерки под номером 206. До сих пор она входила сюда с внутренним трепетом. Казалось, что там, за дверью, все еще витает дух Юли Дроздовской. Перед мысленным взором возник туманный образ: голова вполоборота, искрящиеся смехом глаза, ироничная улыбка, длинные гладкие волосы собраны в высокий «конский» хвост. Именно за ироничность и независимость Юлю не любили в театре. Считали надменной и заносчивой...
Вздохнув, Катя толкнула спиной дверь. Руки были заняты: в одной – коробка с гримом, в другой – соломенная шляпка с дурацкими пластмассовыми цветами. Почему-то эти цветы напоминали Кате о кладбище.
Бондаренко болтала по телефону. Как всегда. На сей раз со служебным входом.
– Зинаидочка Васильна, – щебетала она, – передайте, пожалуйста, Михал Михалычу, что я задержусь после спектакля. Буквально на несколько минуточек. Пусть дождется, ладненько? Он должен за мной заехать. – Увидев Катю, Бондаренко распахнула глаза, хихикнула и подняла вверх большой палец. – Королева! Классно выглядишь! Прямо Джулия Робертс! Чего ты раньше-то не стриглась? Ходила, как тетя Мотя...
– Спасибо, – улыбнулась Катя, подивившись про себя Ларисиной благосклонности.
Лариса Бондаренко пребывала в отличном настроении. Причиной тому был набирающий силу ее роман со знаменитым Михаилом Пороговым. Михаил Михайлович давно подбивал к Ларочке клинья, со дня ее появления в театре. Осторожная Лара долго отклоняла его ухаживания, но Порогов был удивительно настойчив. Тот факт, что Порогов старше самой Ларисы почти втрое, ничуть ее не смущал. Бондаренко питала слабость ко взрослым, состоявшимся и состоятельным мужчинам. На недавней премьере, в которой сам Порогов не был занят, он вынес на сцену умопомрачительный букет и на глазах всей труппы вручил его Ларисе. И она сдалась.
– Ты сядь, сядь. Я тебе сейчас кое-что расскажу... – Ларисе не терпелось поделиться своей победой. Она похлопала по спинке стула, на котором раньше сидела Юля Дроздовская, и подвинула его ближе.
Катя послушно села, отложив в сторону дурацкую соломенную шляпку. Внезапно запахло розами, перед глазами поплыли черные круги, гримерка закачалась, затряслась и растаяла в плотном тумане. Что-то скользкое коснулось щеки, проползло по шее, сомкнулось кольцом... Всплеск? Всхлип? Вздох?
И гримерка вернулась на место.
Бондаренко так ничего и не заметила.
Глава 11
Наталья Андреевна Дроздовская была рабом собственных привычек. Каждое утро на протяжении вот уже двадцати пяти лет она ела одно и то же – французский салат красоты. Полчашки овсянки запаривала кипятком, терла яблоко и добавляла ложку меда.
Наталья Андреевна очень за собой следила. Она страшилась старости. На ее глазах мать, некогда удивительно красивая женщина, превратилась в высохшую мумию. Наташа содрогнулась. В памяти всплыло материнское лицо, цветом и фактурой напоминавшее сосиску, месяц пролежавшую в холодильнике. Она машинально дотронулась до скулы. Вроде нормально. Кожа упругая, гладкая на ощупь. Но каких усилий это стоило!
Наталья Андреевна обожала чай. Сладкий, ароматный, заваренный до черноты. В молодости она могла выпить двадцать, да что там, тридцать кружек в день. Теперь приходилось ограничиваться тремя-четырьмя чашками. Если больше – утром она с трудом узнавала себя в зеркале. О спиртном тоже пришлось забыть. А она так любила крепкие напитки. Иногда по субботам, в загрузочные дни, как она их называла, Наталья позволяла себе выпить сто граммов виски или коньяка. Естественно, дорогого, выдержанного. Но в последнее время это случалось все реже.
