Озеров, наверное, еще долго спорил бы со своими товарищами, если бы в расположении роты не появились комбат Кожин и командир роты Соколов.
Капитан поздоровался с бойцами, разрешил им сесть и стал объяснять создавшуюся в районе Киева обстановку.
— Разрешите, товарищ капитан? — хмуро обратился к Кожину Иван.
— Пожалуйста, Озеров. Что у тебя?
Пулеметчик поднялся с места, машинально заложив два пальца под ремень, расправил гимнастерку на животе, повел сильными плечами, словно готовился к тяжелой борьбе, и только после этого выдавил из себя:
— Отпустите меня на фронт, товарищ комбат. Я… Я не могу больше читать такие сводки. Душа горит…
— Кто еще хочет добровольно поехать на фронт?
Все бойцы подняли руки. Поднял руку и Александр.
— Ка-ак? И вы? — не удержался от вопроса Чайка.
— А у меня, по-вашему, вместо сердца камень?
— Нет, но…
— Что «но»… Что я все эти две недели, как вернулся в полк, отговаривал вас?
— Да. А то бы мы уже давно написали… — пояснил Чайка.
— «Написали»… Долго собирались, Чайка. — И Кожин достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги. — Этот рапорт я написал в первый же день, как вернулся в часть.
Красноармейцы ничего не понимали. С тех пор как он приехал в полк, они ходили не раз к нему с просьбами об отправке на фронт, он всегда отказывал в их просьбе, а оказалось, что он и сам в кармане носил такой же рапорт.
— Ну и как, подавали вы его подполковнику? — спросил Карасев.
— Нет. Вгорячах написал, а потом одумался. Что же получится, если каждый из нас поодиночке отправится на фронт? Если не будет здесь, на Дальнем Востоке, ни нашего полка, ни дивизии, ни армии? А правительство надеется на нас, знает, что у него тут имеется надежный щит, прикрывающий Советский Союз от японцев, которые стоят у границы и ждут удобного момента, чтобы нанести в спину нашего государства смертельный удар. Зажать нас между двумя фронтами…
После беседы с бойцами Кожин вернулся к себе в палатку. Валерий Голубь принес завтрак. Александр сел к столу, но есть не хотелось. Повертел в руках ложку и отложил ее в сторону.
В палатку вошел Асланов и молча опустился рядом с Кожиным на скамью. Александр вопросительно посмотрел на него.
— Ну? Чем увенчался твой поход к старику?
Вартан, ни слова не говоря, положил перед ним рапорт.
Кожин дважды прочел резолюцию Потапенко. Он не верил своим глазам. Вартан как командир батареи был в полку на хорошем счету. Командир полка не раз в приказе объявлял ему благодарности за умелое руководство батареей и отлично проведенные стрельбы.
Почему же Потапенко разрешает лучшему своему артиллеристу оставить батарею и добровольно уехать на фронт?
— Этого не может быть!
— Ты что, читать разучился? Тут ясно написано: «Разрешаю».
— Не понимаю… Как он с тобой разговаривал?
— Никак. Поздоровался. Я ему прочитал целую лекцию о добровольцах. Он молча выслушал, молча протянул руку за рапортом. А когда я отдал ему рапорт, он, не читая, наложил эту резолюцию. Только велел, чтобы перед отъездом я зашел попрощаться.
— Нет, тут что-то не так. Не мог он так просто отпустить тебя.
Асланов угрюмо молчал. И ему уже теперь казалось, что Потапенко сыграл с ним злую шутку. Посмеялся над ним.
— Понимаешь, Вартан, старик кровно на тебя обиделся. Сколько лет он сколачивал наш полк, воспитывал нас и был уверен, что мы его не подведем. А тут… лучший командир батареи приносит ему рапорт, другого он просто выгнал бы из кабинета. Ты знаешь его крутой характер. А тебя… Он, наверное, так был возмущен в душе, что уже не мог говорить с тобой на эту тему. Если, мол, Асланов до сих пор не понял главного, то зачем тратить на него слова.
— Слушай, откуда ты все это знаешь? Может, он совсем не так думал, — сердился Асланов.
— А как?
— Не знаю. Но видно, я действительно свалял дурака.
— Хочешь послушать моего совета?
— А что мне остается делать?
— Сейчас же иди к Семену Петровичу и попроси у него прощения за свой необдуманный поступок. А на фронт мы с тобой поедем вместе. Думаю, что это не за горами.
— Нет, так не получится. Старик не простит.
— Простит. Только иди и честно все скажи ему.
— Хорошо, пойду. Только дай успокоюсь немножко… Нет, ты смотри, как эта чертова «цыбуля» обвел меня вокруг пальца: не накричал, не выгнал, а наложил эту хитрую резолюцию. Умный, мол, поймет мой ход, а дурак… Дурак пускай остается дураком.
— Я же тебе говорил: не ходи.
— Что ты говорил! — сверкнул на него белками больших глаз Асланов. — Разве так надо было говорить? Надо было доказать, связать мне ноги, ударить по башке. Делать что угодно, но не допустить такого позора!
— Выходит, я виноват?
— А, молчи, пожалуйста! — ответил Вартан и, схватив со стола рапорт, пошел в сторону штаба полка.
Через полчаса он вернулся назад.
— Как старик?
— Как тигр. Нет, что я говорю! Как тысяча тигров!!! Думал, живым от него не вырвусь. Ругал на всех языках мира, а в конце перешел на свой родной, украинский. «Дурный ты, дурный. У свити вон що робится, а вин тут партизанщину разводить… Геть видселя! Геть, щоб мои очи не бачили такого дурня, як ты!!»
Кожин улыбнулся. Он знал, что, когда Потапенко волновался, всегда переходил на смешанный русско-украинский диалект.
— Так и выгнал?
— Выгнал.
— Значит, все в порядке, можешь радоваться.
— Слушай, как я могу радоваться, если он ничего не ответил мне. Только ругался.
— Раз ругался, значит, простил.
— Правда?
— Правда. Я характер старика знаю.
Асланов вытер пот со лба.
— Жарко стало?
— Как в хорошей парилке… — понемногу успокаиваясь, ответил Вартан. — Слушай, ты уже завтракал?
— Нет, садись, вместе поедим.
Асланов заглянул в котелок.
— Опять каша?.. Пойдем ко мне. Дед из дому посылку прислал…
7
Александр сидел в палатке Асланова и смотрел, как Вартан выгружал на стол из объемистой посылки все, что прислал из Армении его дед.
Сперва он достал рулон тонкого, как бумага, белого хлеба и пояснил: «Лаваш. Пекут в тундырах. — Затем из ящика извлек несколько больших круглых пышек. — Кята. Советую попробовать. Очень вкусная штука. — После кяты на свет появилась связка каких-то необычных сосисок. — Рахат-лукум с орехом. Жевать не надо. Сам тает во рту». Достал копченую колбасу, а под конец в руках у Асланова оказалась грелка. Самая обычная резиновая грелка, наполненная чем-то жидким.
— А это зачем? — поинтересовался Кожин.
— Животы будем греть. У тебя не болит, случайно, живот?
— Пока не болит.
— Умный человек, а говоришь такие вещи. Ты знаешь, что в этой грелке?
— Не знаю.
— В том-то и дело. В грелке коньяк.
— Да ну?!
— Вот тебе и «да ну». Я всегда говорил, что у меня гениальный дед! Попробуй придумай такое. А он придумал. В бутылках коньяк не пошлешь? Так он в грелку перелил. Давай попробуем, какой он на вкус.
— Не возражаю.
Асланов отвернул пластмассовую пробку и понюхал.
— Пах, пах, пах!.. — от удовольствия зачмокал губами Вартан. — От одного запаха можно сойти с ума!
Кожин подставил стаканы.
— Наливай. Только немного.
Асланов налил понемножку, потом снова завернул пробку и отложил грелку на край стола.
— Ну, давай выпьем, — предложил Кожин.
— По такому случаю полагается тост. За что выпьем?
— За тех, кто сейчас там, на фронте… — произнес Александр и поднес к губам стакан.
Вместе с ним выпил и Асланов.
— Крепкий, проклятый! — сказал Кожин.
— Не меньше пяти звездочек. Долголетний.
Через несколько минут Асланов опять взялся за грелку.
— Я больше не буду, — остановил его Кожин.
— Пять капель! — настаивал Асланов.
— Нет.
— Ну, черт с тобой. Нет так нет. — И он завернул пробку.
Коньяк понемногу начал действовать на друзей. Вначале они говорили о последней сводке Информбюро, гадали, скоро ли их дивизия будет направлена на фронт и надолго ли затянется война. Затем разговор зашел о том, кто где родился. Как только заговорили об этом, Асланов начал доказывать, что прекраснее края, чем его Армения, невозможно отыскать ни в одной части света, и в самом конце разговора рассказал о своем дедушке — ашуге, который поет так, что даже горы склоняют свои седые головы перед ним.
Кожин рассказал о своей Кубани, о Москве, о Пастуховых, которые стали его приемными родителями.
— Слушай, Саша, а почему ты больше не рассказываешь о той девушке, которую встретил в Москве? Наташей, кажется, зовут ее?
— Наташей… — потускнев лицом, ответил Александр. — А что рассказывать? Я уже говорил тебе о ней.
