class="p1">Серафима проучилась ещё несколько лет в интернате, когда её отыскала чета бездетных Залесских — дальняя родня папы. Они, испытав, как водится, на этом пути множество трудностей и унижений от чиновников, забрали девочку к себе и сердечно привязались к ребёнку. Сима — кроткая, нежная, разносторонне одарённая, никому забот не доставляла. Она хорошо училась, продолжала танцевать и начала ещё рисовать на радость «тёте и дяде», как она называла приёмных родителей, и своим педагогам. Дядька — работник райисполкома, немного погодя устроила её в хорошую художественную школу, по окончании которой она без особого напряжения поступила в МАРХИ.3 Девушка всерьёз интересовалась искусством, делала успехи в учёбе, в институте её заметили и, начиная с третьего курса, она приняла участие в нескольких проектах, делавшихся для отечественных набобов, и серьёзной работе одного архитектора из Роттердама, искавшего по всему миру талантливых молодых ребят чтоб их нещадно эксплуатировать и почти не платить.
Сначала заболела тётя Инночка. Она жаловалась на одышку и усталость, на боли под левой лопаткой. Потом слегла. Однажды дядя, самоотверженно ухаживавший за женой — оба очень не хотели больницы — проснулся по будильнику, чтобы дать ей по расписанию лекарство. Он спустил ноги с кровати, в темноте нащупал фонарик и обошёл широкую двуспальную семейную кровать. Затем он склонился над больной, чтобы осторожно разбудить её, и дотронулся до руки жены. Она была совершенно холодна.
Инночка умерла ночью во сне смертью, «о которой можно только мечтать», как говорили на похоронах не слишком многочисленные близкие покойной. А овдовевший Залесский, старавшийся бодриться и всё время искавший Симу взглядом, сразу сильно сдал.
— Учись, Симочка, — вечерами говаривал он прилежной девушке, которая и так не особенно стремилась из дома, а теперь старалась вообще не оставлять дядю одного, — хочу твой диплом увидать, если до внуков не доживу.
Как-то раз соученик Неделько по МАРХИ, студент тремя годами старше, уехавший к семье в Израиль и не прижившийся там, позвонил Симе по телефону.
— Салют, Симыч. Как поживает родная конюшня?
— Здорово, Витёк! Конюшня в порядке, а ты откуда?
— Вопрос правильный. Я из Роттердама. Работаю в мастерской того самого кровопийцы, для которого я на дипломе пахал, а ты курсовой делал. Помнишь? Сейчас как раз оттуда звоню.
— Конечно, помню. Мы тогда с тобой и познакомились. Но у тебя же совсем поздно должно быть, часа на два позже, чем здесь?
— Вот именно. У нас полдесятого. Я же говорю — кровопийца. Сима, слушай, есть дело. Один наш московский магнат моему боссу дом заказал. Босс вообще ваяет всё сам — такой уговор. Но ему требуется связной. Условия такие: МАРХИ, свободный английский, надёжность, классная подготовка и кое-что ещё. Надо в Загорянку ездить — там дом. Надо моему на вопросы отвечать. Он заплатит — но не мильон. Ты как, не очень занята?
— У меня как раз скоро диплом. Но дядя мой не здоров — Деньги были бы очень кстати. Я только не знаю, как это всё увязать. Работы много будет, как думаешь?
— Не волнуйся. Мой кровосос с нашим ректором лично знаком. Я уже почти придумал. Можно будет, если ты не против, твоё участие как раз дипломом сделать. Да помозгуем, не дрейфь!
— Хорошо, Витя, а «кое-что ещё»? Что там боссу такое нужно?
— Да так. Он все гениев ищет. Ты подойдёшь!
Так в жизни Симы появился Карп. Неделько работала, не покладая рук, и тот был очень доволен. В надлежащий срок Серафима защитила диплом с великолепными отзывами, а дядька прослезился на защите. Карп устроил банкет и вскоре помог отправить старого Залесского в Баден-Баден в почечный госпиталь, а затем на курорт, но, к сожалению, было поздно. Через месяц после приезда Матвей Дмитриевич скончался дома на руках у сиделки.
Снова немолодые люди стояли у вишнёвого гроба. Снова звучал, разрывая сердце, траурный марш. Очки Серафимы запотели от слёз, а тёмно-серый костюм и белая блузка спереди совсем промокли. Шёл дождь. Нежные белые хризантемы и тяжёлые алые гладиолусы легли на свежий холмик. Карп, срочно выевший в Липецк на Комбинат, на похоронах быть не сумел. Он распорядился, чтобы Палыч помог. И Палыч, энергичный отставник, стал незаменим. Казалось, Палычей было много. Это он пригласил агента, договорился с моргом, заказал цветы и послал жену Клаву к свояченице Инночки сделать стол для поминок. На кладбище он всё время тактично держался сзади, а теперь хотел отвезти девушку на машине домой и на этом считал свою миссию выполненной. Но вышло иначе.
Две похожие друг на друга сослуживицы тёти Инночки в одинаковых синих беретиках, с белыми платочками и с неподдельным, не на показ, горем на лицах подошли к Серафиме. Тётя называла их: девочки… Первой заговорила Раечка.
— Симочка
— Наша дорогая покойная Инночка называла Серафимой! — мягко возразила Мусенька.
— Ах, всё равно Раечка. Деточка! Инночка и Матвей Дмитриевич оба тут, — они вместе всхлипнули и, Серафима впервые полностью осознала, что стариков больше нет. Она представила себе пустую, чисто прибранную квартиру с запахом валерьянки, тапочки дяди Матвея в коридоре. Своё полное одиночество. Чувство невосполнимой потери охватило её. «Девочки» что-то говорили о будущем, о «вся жизнь впереди». Она думала: «Жить не хочу, не буду. Только не знаю, как…» Последнее, что услышала, было:
— Замуж выйдешь, заведёшь детей!
Когда Серафима стала падать на мокрую кладбищенскую траву рядом с соседней, выкрашенной серебрянкой оградой, Палыч успел её подхватить. Сытые сороки снялись с гранитных обелисков и испуганно загалдели. А Палыч, поднявший на руки почти невесомую Неделько, впервые подумал о ней с сочувствием:
— Ах чёрт, вот бедолага!
Женственная, красивая и хрупкая девушка вызывала жалость бывшего морпеху, что отжимался по утрам до ста двадцати, играл с гантелями как с погремушкой, разжигал костёр под дождём с одной спички и попадал, словно траппер, из карабина белке в глаз. Николай Павлович отнёс Симу Неделько на скамейку, попросил «девочек» подежурить около неё, и Раечка положила голову бедняжки к себе на колени. После этого он вызвал личного врача Карпа, который примчался четверть часа спустя со всем необходимым на тойоте, и, быстро обследовав, увёз девушку в больницу. Затем он доложил обстановку по мобильному шефу. Карп, помолчав, спросил:
— Соображения и предложения будут?
— У нее гипертонический криз. Она как мимоза, — пояснил отставник.
— Слушай, майор! Она архитектор милостью божьей. И работящая как вол.
— Какой там вол. Лучше, как пчёлка. Хрупкая девочка.
— Я и не спорю, Палыч.
— Мне самому жалко. Круглая же сирота! Итак? — повторил Карп.
— У нас на третьем этаже две комнаты
