— Кому?
— У нас в России теперь есть очень богатые люди. Надо только их приучить, что это все ценные вещи. Когда на Кристи продают за полмиллиона гитару Джона Леннона или галстук Кеннеди — это не идиотизм, как у нас думают, а уважение к их родной истории. И богатые люди там вкладывают в эту любовь доллары. И знают, что это выгоднее, чем в банк. У нас в России «любовь к отеческим гробам» — абстрактная идея. Но ведь наш дом — это культурная история России за последние сто лет. И если подготовить публику к этой мысли через прессу и телевидение, они все понаедут и раскупят все, вплоть до последней битой тарелки.
— Деда, а ты понимаешь, что на тебя обрушится? Все же будут издеваться!
— И очень хорошо, пусть издеваются. Чем больше будут издеваться, тем больше будут платить. Я уверен, что Леша не брал этих денег, но это невозможно доказать. Я продам все и отдам этим мерзавцам все до последней копейки. Я, деточка, хочу за него расплатиться.
Когда папа чем-то увлечен, он забывает играть в маразматика и совершенно перестает заикаться.
Часть вторая
1
Двор заволокло дымом. Макс стоит у костра, в котором горит накопившийся в сараях и чуланах ненужный хлам: обломки стульев, заплесневелые учебники, школьные тетрадки, пластмассовая ерунда и тряпье. Рядом с костром прыгает Петька. Рабочие под присмотром Нины выносят из дома и грузят в фургон мебель, ящики и коробки. Дом уже наполовину пуст.
Степа на веранде дает интервью молодой журналистке. У нее очки, блокнот и голые коленки, на которые Степа старается не смотреть.
— Нет. Не могу. — Журналистка смущена.
— Степа, деточка, — уговаривает ее мой папа, — зовите меня просто Степа.
— Нет. У меня язык не повернется.
— Но меня все так з-з-зовут.
— Степа. Bay.
У папы слабость к молоденьким журналисткам. И к нему всегда подсылают молоденьких — чтоб он расслабился и потерял бдительность. Но бдительность папа не теряет никогда.
— Куда это все вывозят, Степа? — спрашивает журналистка.
— В галерею моей внучки Маши. Там будет аукцион.
— А почему разбился самолет, уже известно?
— Как раз сегодня нам сообщат результаты следствия. Через час я еду в город.
— Степа, так я к вам не вовремя приехала?
— Ничего, деточка. Спрашивай.
— Почему вдруг этот аукцион?
— Потому что в нашем доме любой п-п-предмет может стать украшением музея или частной коллекции, — смотрит на коленки папа. — Ведь здесь жили и работали выдающиеся люди.
— И вы. Вы же, типа, классик.
— Нет. Яне к-к-классик. Но я тут прожил шестьдесят лет.
— Нет, вы классик, — настаивает журналистка. — «Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу, все равно его не брошу, потому что он хороший».
— Это не мои стихи, — говорит Степа.
— То есть?
— Это писательница Б-б-барто сочинила.
— Вы уверены?
— Да.
— Блин.
— Ничего, деточка, — вздыхает Степа. — Меня с Барто часто путают.
— А почему вы решили все продавать? — продолжает выпытывать журналистка. — Это связано с гибелью Алексея Степановича?
Степа кладет руку на ее голое колено. Он старый. Ему можно.
— Говорят, что от него остались огромные долги и вам теперь приходится расплачиваться, — произносит журналистка.
— Нет, Алеша никому н-н-ничего не был должен, — качает головой мой папа.
— А все говорят.
— Мало ли что говорят. Не верьте, деточка, — советует Степа. — Про известных людей всегда распускают слухи. Лешу и национал-п-п-патрио-том объявляли, и американцам он продавался, и м-м-мафию возглавлял. Теперь эти долги.
Она старательно пишет в блокноте. Папа держит руку на ее колене и задумчиво жует губами.
— Знаешь, а мне с тобой как-то удивительно легко, — говорит он. — Почему с одними людьми вдруг чувствуешь эту легкость, а с другими — нет?
— Биотоки, — говорит журналистка.
— У меня редко такое бывает. Я вообще человек замкнутый, — понизив голос, сообщает ей папа. — Ведь обычно я, деточка, тут, в Шишкином Лесу, всегда сижу один.
— А ваша семья?
— Это сейчас они все понаехали, — говорит мой папа, — а так у всех свои д-дела, заботы. Поэтому я и продаю этот дом. Когда я тут целыми днями молчу, у меня возникает чувство, что я никому не интересен.
— Мне вы, Степа, очень интересны, — говорит журналистка.
— П-п-правда? — застенчиво улыбается Степа. Мой папа всегда обаятелен, но, когда он врет, он просто неотразим.
— Петька! — кричит из окна Таня. — Боже мой, где Петька? Макс! Он опять пропал!
Макс стоит у костра. Он погружен в чтение вынутого из кучи мусора учебника «Родная речь». Петьки рядом с ним нет.
— Где Петька? — кричит Таня. — Я думала, он во дворе с тобой! Где он?
— Я не знаю, — оглядывается Макс. — Он только что был здесь.
— Куда же ты смотрел?! Ворота же открыты! Неужели опять!..
Она выскакивает из дома, выбегает на улицу, и оттуда слышится ее вопль:
— Ах ты дрянь такая! Что ты здесь делаешь?
Петька здесь, за калиткой. Прижавшись к забору, он торопливо запихивает в рот огромный кусок пирога. Рядом стоит соседка Зина Левко, старуха в школьной форме и с белым бантом в волосах. В руке пустая тарелка.
— Дрянь! Дрянь! — кричит Таня. — Надо же отзываться! Надо же отзываться!
Она шлепает Петьку по попке. Петька ревет.
— Танечка, ты прости его! — заступается за Петьку Зина. — Это я виновата. Я хотела пирожком его угостить. А Макс дома?
Таня тащит Петьку во двор. Зина идет следом.
— Нашелся? — улыбается Макс.
Улыбка у моего брата очень западная, доброжелательная, демократическая улыбка.
— Я не могу все время жить в таком напряжении! — кричит Таня. — Они же дали срок месяц, чтоб заплатить, а уже две недели прошло!
— Успокойся, — улыбается Макс, — нам сегодня что-то скажут.
— Ничего нам никто не скажет!
Она тащит Петьку в дом. Петька ревет и упирается. Зина теребит край передника.
— Здравствуй, Макс.
— Здравствуйте, — улыбается Макс, но не узнает ее.
— Макс, это же я, — теребит подол платья застенчивая семидесятилетняя школьница.
— Простите?
— Не узнал. А я оделась как тогда. Чтоб ты меня узнал. Я — Зина. Зинка. Твоя первая любовь.
— Боже мой.
Макс перестает улыбаться. Пугается.
— Это ничего, что ты меня забыл, — говорит Зина. — Это потому, что ты гений. Гению все простительно. Я просто зашла сказать, что ничего не изменилось. Я тебя люблю. И буду любить вечно. Потому что ты самый красивый, самый гениальный, самый благородный человек на свете. И ты когда-нибудь будешь мой. Ибо я — твоя судьба.
— Зиночка, ну что ты, — оглядывается в поисках спасения Макс.
— Ты навсегда вернулся? — спрашивает Зина.
— Нет! Нет! Я завтра улетаю.
— Ты боишься, что тебя тоже убьют? Не бойся. Если ты будешь мой, тебя не убьют. Потому что я буду твой ангел-хранитель.
Макс влюбчивый и очень порядочный человек, но ему не везет. Судьба вечно сталкивает его с авантюристками и просто сумасшедшими, как наша соседка. Он с Зиной никогда не спал, но она вбила себе в голову, что спал.
— Зиночка, — испуганно улыбается Макс, — у нас с тобой никогда ничего не было, но я очень, очень рад тебя видеть.
— Ты ничего не понимаешь. Теперь можно всем сказать правду, — говорит Зина. — Мой отец был против нашего счастья, но он умер. Теперь можно всем рассказать, что мы друг друга любим. — И добавляет шепотом: — Но про ребенка говорить все равно не надо.
— Про какого ребенка?
— Про нашу дочь, — оглянувшись по сторонам, шепчет Зина. — Не бойся, я никому не сказала, что Женя — твоя дочь. Папа это знал, но его уже нет. Поцелуй меня.
Приближается к нему. Макс не на шутку пугается, но Степа уже спускается с крыльца, спешит на выручку. Журналистка идет следом за ним.
— А, 3-з-зиночка к нам зашла! — радуется Степа. — Знаешь, Зинуша, а твой сын Павлик просто молодец. Так б-б-благородно себя ведет. Так благородно, — и оборачивается к журналистке: — Это наша соседка, Зиночка, чудный человечек. А вот с ее папашей, генералом Левко, у нас всегда были проблемы. Он был замначальника НКВД.
— О! — говорит журналистка.
Она знает, что такое НКВД. Сейчас уже не все знают, что это было такое — НКВД, а она знает. Хоть и молодая, но начитанная девушка.
— Как сейчас помню, — говорит Степа, — сижу я как-то в Кремле у Сталина. Беседуем с ним о моей новой книге.
— Bay, — поражается журналистка.
— И тут входит с докладом Зиночкин п-п-папаша, — продолжает Степа, — а Иосиф Виссарионович знал о наших с ним трениях. Он вообще все знал и про всех. Удивительного ума был человек.
— Папа, нам пора ехать, — напоминает Макс.
— Да-да, я сейчас. Так вот, Левко входит, и Сталин ему говорит: «Товарищ генерал, я слышал, что вы с товарищем писателем ведете себя не по-соседски. Забор на его территорию на два метра передвинули. А вам не кажется, что за такое отношение к нашей литературе вас следует расстрелять?» Это он, конечно, пошутил. У Иосифа Виссарионовича был такой своеобразный юмор. Он совершил много ошибок, но это был выдающийся человек.
