Я, когда слышу такой обмен мнениями, расстраиваюсь и с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать гадость, словно обидели меня лично.
Но школа мне так же необходима, как и одинокие часы у мольберта в небольшой мастерской, которую я оборудовала рядом с классами. Школа дает мне ощущение финансовой независимости, а после скучных и долгих уроков с дамами я скрываюсь в мастерской. В эту просторную светлую комнату, где живут тишина, запах краски и чистые холсты, я прихожу всегда, когда мне плохо. И когда хорошо...
Я вглядываюсь в лицо на мольберте.
Нежный контур скул, вытянутые к вискам узкие глаза, губы с застывшей недоговоренностью. Темные волосы мягкими прядями падают на голые плечи женщины. Она вопросительно смотрит мне в глаза, словно я понимаю, почему затуманились ее карие, полные неизлитой любви глаза...
Но я молчу.
Я могу тонкой кисточкой смазать напряженную морщинку с алебастрового лба или чуть приподнять левый уголок рта, придав ей некую надменность – мол, не знаете, как мне помочь, ну и черт с вами!
Я, возможно, даже смогу осушить любовную влагу из ее шелковистых глаз...
Но мне никогда не удастся уничтожить этот вопрос!
Я сижу в мастерской и пытаюсь заставить себя работать. Несколько начатых на холсте лиц таинственно проглядывают сквозь неопределенность и недосказанность темного фона. Законченные портреты обиженно молчат. А я смотрю на это женское лицо, которое вдруг при каком-то особом повороте становится похожим на мальчишечье, и не могу понять, как и когда я смогла вложить в милую хорошенькую мордашку моей соседки, которую с трудом уговорила позировать, столько горечи и печали.
Я встречаю Джину почти каждый день, но никогда не думала о ней больше трех секунд после взаимного кивка головой. Я знаю, что она замужем, что ей тридцать два года и что она боится и обожает мужа. Она много раз отказывалась позировать, потом вдруг согласилась и через пятнадцать минут общения замучила признаниями.
Сидя передо мной в мастерской, Джина без устали щебетала слабым голоском, но головой не вертела. Я была ей за это благодарна и не вслушивалась в то, о чем она болтает. Однажды она разоткровенничалась и стала жаловаться, что с ужасом думает о ночи, когда надо будет ложиться в постель. От секса, как оказалось, Джуди никакого удовольствия не получает, мужские ласки ничего кроме боли ей не приносят, но признаться в этом она боится: «Медвежонок так любит секс!»
Бедное жалкое существо. И не только потому, что судьба лишила ее чувственности. Мне грустно, что эта невысокая, закругленно прописанная природой женщина с нежными чертами лица воспринимает свое пребывание на земле как муку. Вероятно, потрясение и страх при первом глотке воздуха настолько поразили ее маленькое существо, что она до сих пор не может отдышаться. Ее пугают с одинаковой силой муж, дождь за окном, ссора с пятилетней дочкой, цены в Блумингдейле, старость в нищете...
Глядя на портрет, я удивляюсь и не узнаю ее.
Я понимаю, что передо мной другая женщина, лопотунья-соседка исчезает из моего сознания. А та, которая словно лишь секунду назад застыла с вопросом на полураскрытых губах, мне не знакома, но она притягивает к себе. Мне вдруг нестерпимо хочется прижаться к ее темным, почти коричневым губам, ощутить их тепло и мягкость, почувствовать сладковатый запах ее прерывистого дыхания.
Я почти слышу ее голос. Низкий, чуть хриплый, идущий откуда-то глубоко из груди, с неожиданно радостным и звонким смехом.
О-о-отста-аа-а-ань!
Далила. Да-лл-ии-ии-ла-аа-а! – зовет он, но на ее лице раздражение. Она измучена его неослабевающим желанием, его исполинской силой, его грубыми ласками. Бедный Самсон! Ты еще не знаешь, что та, которую ты полюбил, твоя Далила, с прекрасным изгибом спины, круглой, вздрагивающей от прикосновения к розовому соску грудью и обманчиво чувствительным маленьким ртом, предаст тебя. И во сне, когда ты доверчиво уснешь, прижавшись щекой к ее мягкому широкому животу, она, срезая локон за локоном, уничтожит твою силу. Твои руки ослабнут, и ты не сможешь удержать меча, чтобы защититься от врагов. Ноги не будут держать твое гигантское тело, столь желанное другим женщинам. А глаза перестанут видеть ту, которой ты так беспечно доверил свой секрет...
Женское предательство. Предательство, которое мужчины переживают больнее всего...
Страдала ли когда-нибудь потом прекрасная Далила от совершенного ею предательства? Или продолжала легко передвигаться от одного предательства к другому?
Женщина на моем портрете застыла с вопросом в глазах. И я не уверена, что кто-то сможет на него ответить.
Отведя взгляд от холста, я вдруг увидела в окне мастерской застывшее, словно маска, лицо. От неожиданности я вскрикнула.
Дэвид! Мне захотелось что-то швырнуть в эту напряженно вглядывающуюся физиономию. Я даже чуть не бросила в окно кисть, которую держала, но вместо этого, не помня себя, выскочила из мастерской и побежала к выходу.
Непонятно, как он успел так быстро скрыться, но двор, куда выходило окно, был пуст. У стены стоял перевернутый мусорный бак, с которого, судя по всему, Дэвид и наблюдал за мною.
Я вернулась в мастерскую и, схватив сумку, выбежала на улицу.
ГЛАВА 9
Я мчалась на машине так, словно от этого зависела моя жизнь. Останавливаясь на светофорах, я в нетерпении била руками по рулю и, как только давали зеленый, снова жала со всей силы на газ.
Я убью этого вонючего гаденыша! Пусть меня в тюрьму сажают, пусть остаток жизни я проведу в сыром и темном подвале с крысами (почему-то именно так представлялась тюрьма), пусть со мной сделают все что угодно, но я его убью!
Даже в мастерской я не чувствую себя свободно, везде натыкаюсь на его морду. И как он смеет следить за мной после того, что я заплатила ему уже почти две тысячи долларов?! Это не мои деньги, Стив дает, от меня он не получил бы ни цента. Все равно! Нет, с этим надо кончать, иначе он просто начнет диктовать, что мне делать!
В последнее время моей жизнью управляет страх. Я возвращаюсь домой поздно, стараясь не шуметь, пробираюсь к себе и закрываюсь на замок. А по утрам убегаю пораньше, чтобы только с ним не столкнуться. Со Стивом мы не встречались уже больше недели. Я продолжаю на него злиться, но почти каждую ночь в темноте, когда пытаюсь уснуть, мне вспоминается его сухое тренированное тело. Я чувствую у себя на груди его руки, жесткие захватывающие губы, которые целуют мой живот, и замираю от ожидания...
Подрулив к нашему гаражу, я вдруг сообразила, что зря так гнала. Дэвида не может быть дома, потому что, даже если он сразу сядет в автобус, то доберется сюда не раньше чем через полчаса.
В доме было прохладно и тихо. Я вошла в кухню. В мойке высилась гора грязной посуды, на столе стояло несколько коробок с сухими кукурузными хлопьями, пустые пакеты из-под молока, банки от кока-колы. Похоже, что Дэвид в течение дня ел только корнфлекс и запивал содовой.
«Это меня Господь спасает, что его нет дома, а то натворила бы черт знает что!» – подумалось мне.
Я поднялась на второй этаж, вошла в спальню и, не раздеваясь, легла. Но лежать было еще тяжелее, хотелось вскочить, побежать куда-то, что-то сделать!
Я встала, разделась и подошла к зеркалу. Мне нравится рассматривать себя голой. Раньше я часто рисовала свой торс, отдельно шею, грудь, ноги. Словно в художественной школе давала себе задание поработать над какой-то деталью. И так увлекалась этим, что могла часами сидеть раздетая перед зеркалом и мольбертом, не замечая холода и исчезающего времени.
Сейчас меня почему-то неприятно поразила чрезмерная удлиненность моего худого тела, показались уродливыми тяжелые полукружья груди с точащими сосками, рыжий треугольник между ног и проглядывающая сквозь колечки волос бледно-розовая плоть.
Обозлившись еще больше, я отвернулась от своего отражения, накинула халат и вышла из спальни. Проходя по коридору, заметила, что дверь в комнату Дэвида открыта. Я вошла.
Там тоже был беспорядок. На письменном столе валялись журналы, кассеты, пустые коробки от компакт-дисков, карандаши, высохшие фломастеры, использованные батарейки. На полке рядом стояли несколько книг – руководства по работе на компьютере. На стенах – фотографии знаменитых бейсболистов и рок-певцов.
В этой комнате, вероятно, было все, что есть у каждого сегодняшнего подростка: компьютер, стереосистема, телевизор, видеоигры. Но не было главного, чем должно обладать жилище любого человека, независимо от возраста – индивидуальности. Если бы меня ввели в эту комнату и спросили: догадайся, кто здесь живет, – я бы растерялась. По тому, как вещи разбросаны по всей комнате, невозможно было понять, что интересует этого человека, какие у него привязанности, чем он увлекается, о чем мечтает или от чего страдает.
Хотя, если войти в наш с Ларри новый, словно выставочный зал в мебельном магазине, дом, тоже мало что поймешь о жизни его обитателей. Несколько лет назад мне так хотелось, чтобы наше жилище было по-настоящему американским, а значит, утилитарно стандартным, что я накупила дорогой безликой мебели, о чем потом пожалела. Что же я хочу от ребенка, который эту комнату не может даже назвать своей и приезжает сюда раз в несколько лет!
