1932
Конец года
Не до смеха, не до шуток, —Для меня всего страшнейЭтот узкий промежутокВ плотной толще зимних дней.
Та же кружит непогода,В тех же звездах мерзнет свет,Но умолкло сердце года,И другого сердца нет.
Триста шестьдесят биений,И впоследки — шесть иль пять,А потом — в метельной пенеЗадыхаться, умирать.
Это вздор. А кроме шуток,Страшен так, что нету сил,Напряженный промежутокОт рождений до могил.
1932/33
К жизни моей
О, задержись, окажи мне милость!Помнят же звери путаный след.Дай мне понять, когда же ты сбилась,Как ты, плутая, сошла на нет?
Детство?.. Но лишь отрешенным вниманьемРазнилась я, да разве лишь темГневом бессильным при каждом обмане,Леностью в играх, скучною всем,
Медленным шагом, взором серьезным…Мало ль таких, и чуднее, чем я.О, задержись, быть может, не поздно!Где заблудились мы, жизнь моя?
Как ты пленилась тропинкой окольной?Может, припомнишь гибельный миг?..Вот я, как все, за партою школьной,Только веселья чужда… Из книг
В сердце ворвался, огнем отрясаясь,Темный, страстями мерцающий мир.Бледная, в длинных одеждах, босая,Девушка клонится к волнам… Шекспир,
Ты не Офелией, не Дездемоной —Ричардом Третьим и Макбетом ты,Грозными кознями, окровавлённой,Дикой луною будил мечты…
Кончена школа — разверзлась бездна.Что ужасало тогда — не пойму.Слишком уж ты была неизвестна,Слишком была неподвластна уму…
Жизнь моя, где же наша дорога?Ты не из тех, что идут наизусть.Знаешь, затворница, недотрога, —Есть ведь такое, чем я горжусь.Да, я горжусь, что могла ни на волосНе покривить ни единой строкой,Не напрягала глухой мой голос,Не вымогала судьбы другой.
1932–1936
Осенние леса
«Кто дает вам право спрашивать…»
Кто дает вам право спрашивать —Нужен Пушкин или нет?Неужели сердца вашегоНедостаточен ответ?
Если же скажете: распни его —Дворянин и, значит, враг;Если царствия БатыеваХлынет снова душный мрак, —
Не поверим, не послушаем,Не разлюбим, не дадим:Наше трепетное, лучшее,Наше будущее с ним.
25 августа 1935
«Стихов ты хочешь? Вот тебе…»
Стихов ты хочешь? Вот тебе —Прислушайся всерьез,Как шепелявит оттепельИ как молчит мороз.
Как воробьи, чирикая,Кропят следками снегИ как метель великаяХрапит в сугробном сне.
Белы надбровья веточек,Как затвердевший свет…Февраль маячит светочемПредчувствий и примет.
Февраль! Скрещенье участей,Каких разлук и встреч!Что б ни было — отмучайся,Но жизнь сумей сберечь.
Что б ни было — храни себя.Мы здесь, а там — ни зги.Моим зрачком пронизывай,Моим пыланьем жги,
Живи двойною силою,Безумствуй за двоих.Целуй другую милуюВсем жаром губ моих.
1935
«Помнишь ночь? Мы стоим на крыльце…»
Помнишь ночь? Мы стоим на крыльце.Гробовое молчанье мороза.И в круглунном, неясном кольцеЗатаенная стынет угроза.
Мы ютились в студеной избе.Постояв, помолчав на крылечке,От мороза ушли мы к себе,К нашей люто натопленной печке.
Там другая, там добрая ночь,Вся в сияньи, как счастья начало,Отгоняла предчувствия прочьИ за будущее отвечала.
Что ж! Ее предсказанье сбылось:Все исполнила, что посулила.Жизни наши свершаются врозь,Но живет в них единая сила.
Пусть пытают опять и опять, —У нее вековое здоровье.Не замучить ее, не отнять,Называемую любовью.
1935
«Когда на небо синее…»
Когда на небо синееГлаза поднять невмочь,Тебе в ответ, уныние,Возникнет слово: дочь.
О, чудо светлолицее,И нежен и высок, —С какой сравнится птицеюТвой легкий голосок!
Клянусь — необозримоеБлаженство впереди,Когда ты спишь, любимая,Прильнув к моей груди.
Тебя держать, бесценная,Так сладостно рукам.Не комната — вселенная,Иду — по облакам.
И сердце непомерноеКолышется во мне,И мир, со всею скверною,Остался где-то, вне.
Мной ничего не сказано,Я не сумела жить,Но ты вдвойне обязана,И ты должна свершить.
Быть может, мне заранее,От самых первых дней,Дано одно призвание —Стать матерью твоей.
В тиши блаженства нашегоКляну себя: не сглазь!Мне счастье сгинуть заживоИ знать, что ты сбылась.
[1937–1938]
«Без оглядки не ступить ни шагу…»
Без оглядки не ступить ни шагу.Хватит ли отваги на отвагу?Диво ль, что не громки мы, не прытки,Нас кругом подстерегали пытки.Снится ворон с карканьем вороньим.Диво ль, что словечка не пророним,Диво ль, что на сердце стынет наледьИ ничем уж нас не опечалить.А отрада лишь в небесной сини,Да зимой на ветках белый иней,Да зеленые весною листья…Мы ль виновны в жалком бескорыстье!Мы живем не мудрствуя лукаво,И не так уж мы преступны, право…
Прóкляты, не только что преступны!Велика ли честь, что неподкупны,Как бы ни страшились, ни дрожали —Веки опустили, губы сжалиВ грозовом молчании могильном,Вековом, беспомощном, всесильном,И ни нам, и ни от нас прощенья,Только завещанье на отмщенье.
1939
«Есть очень много страшного на свете…»
Есть очень много страшного на свете,Хотя бы сумасшедшие дома,Хотя бы искалеченные дети,Иль в города забредшая чума,Иль деревень пустые закрома,Но ужасы ты затмеваешь эти, —Проклятье родины моей — тюрьма.
О, как ее росли и крепли стены —В саду времен чудовищный побег,Какие жертвы призраку изменыТы приносить решался, человек!..
И нет стекла, чтобы разрезать вены,Ни бритвы, ни надежды на побег,Ни веры — для того, кто верит слепо,Упорствуя судьбе наперекор,Кто счастлив тем, что за стенами склепаРодной степной колышется простор,Скупой водой, сухою коркой хлебаОн счастлив — не убийца и не вор,Он верит ласточкам, перечеркнувшим небо,Оправдывая ложный приговор.
Конечно, страшны вопли дикой болиИз окон госпиталя — день и ночь.Конечно, страшны мертвецы на поле,Их с поля битвы не уносят прочь.Но ты страшней, безвинная неволя,Тебя, как смерть, нет силы превозмочь.
А нас еще ведь спросят — как могли выТерпеть такое, как молчать могли?Как смели немоты удел счастливыйЗаранее похитить у земли?..
И даже в смерти нам откажут дети,И нам еще придется быть в ответе.
1938–1942
«Когда я склонюсь над твоею кроваткой…»
Когда я склонюсь над твоею кроваткой,Сердце так больно, так сладко растет,Стою не дыша и смотрю украдкойНа руки твои, на их легкий взлет.
Я с горькой тоской спозналась глубоко,В бессоннице я сгорела дотла,Но ты, ты нежна и голубоока,Подснежник мой, ты свежа и светла.
Мир твой не тронут горем и злобой,Страху и зависти доступа нет.Воздух тебя обнимает особый,Как будто всегда над тобою рассвет.
Когда я склонюсь над кроваткой твоею,Сердце растет в непосильной любви,Смотрю на тебя и смотреть не смеюИ помню одно только слово: живи.
1940
