в разведотделе заработал приемник и пошли цифры…
И вновь тишина. Что-то тягостна она. Действовать, бороться уже поздно. Или еще рано? Надо ждать, надеяться и говорить.
Эти три часа до рассвета, как ни странно, — первые в их жизни часы, когда они вдвоем, только вдвоем, и могут говорить не о деле. Там, в лагере, всегда кругом были люди — партизаны, разведчики. И даже когда Клара в неурочное время, случалось и ночью, приходила к нему с важной шифровкой, Ким настолько углублялся в работу, что подчас, наверное, забывал даже о ее присутствии. Или они вдвоем с Кимом шли на задание. Но тогда была лишь одна мысль — как лучше справиться с ним. А Клара мечтала когда-нибудь поговорить с Кимом просто так, хотя не представляла себе, о чем она может его спросить. Что ж, теперь время есть. Спрашивай. Но она молчит.
— Клара, а почему ты решила идти в разведку?
— Не знаю, очевидно, наследственность. Мой папа в гражданскую был разведчиком. Вернее, он всем побывал. И разведчиком, и комроты, и комиссаром бронепоезда…
— А сейчас он кто?
— Он путеец… В Наркомате путей сообщения работает, начальник отдела…
— Как он тебя отпустил?
— А я сама все решила.
— Значит, ты уже тогда была взрослой… А я-то все тебя считал девочкой.
— Я это знала…
— Что знала? А? Скажи, — быстро спрашивает он.
— Подожди. Может, и скажу… Чуть попозже.
— Но не позже рассвета?
— Чуточку раньше.
— Хорошо. Буду ждать… А сейчас… Расскажи о себе. Ну… Как ты была маленькой…
— Ой, Ким, мне кажется, что это было так давно. Далеко-далеко.
Молчание. И вот уже мысли ее там, в этой дали.
А какая «даль» у нее, девятнадцатилетней? Но даль уже есть — детство. «Два капитана», «Военная тайна»… Комиссарская фуражка отца и он сам — сосредоточенный, строгий, в полувоенном кителе, с орденом.
…Мама.
— Кларочка, ты пила молоко?
— Мама, мне некогда, у нас комсомольское.
— Боже, это одна минута!
Клара стоит в передней у зеркала, поправляет косынку.
— Но ты совсем уже взрослая… Ты будешь красивой.
— Ну, ма-ма…
И вот она бежит по Басманной. Красивая? Секунда размышлений, и уже другие заботы. Очень много надо сделать, сказать, успеть. И, все ускоряя шаг, она взбегает по лестнице. «Здравствуйте, Аркадий Николаевич!» Директор, кивнув, проплывает мимо с длинной географической указкой в руке. И вот их восьмой «б».
Ряды парт. Голоса ребят, хлопанье крышек. Кто-то просит: «Клара, ты решила геометрию? Дай посмотреть…»
Хороший был класс… Клавдия Александровна, классная воспитательница, все просила, чтобы Клара привела на воспитательский час своего папу и чтоб он рассказал, как воевал в гражданскую. Но папа всегда очень поздно возвращался с работы. Прежде чем сесть ужинать, он подходил к Кларе, чтоб проститься на ночь. Но, присев на край постели, заговаривал с ней, расспрашивал о школьных делах, потом начинал что-нибудь рассказывать. Затем спохватывался, вставал:
— Поздно, спать пора.
— Папа, ну подожди, не уходи, расскажи еще!
Входила мать, Екатерина Уваровна:
— Трофим, ведь она опять спать не будет. Она и так, если ты задерживаешься, не спит, а ждет тебя…
И свет гаснет. Темно. Только вверху тоненькая полоска света вдоль фанерной перегородки, которая чуть-чуть не доходит до потолка. Эта тоненькая полоска — ее детство, короткие мгновения перед сном, когда глаза уже закрываются сами. В голове — обрывки мыслей. Скоро зимние каникулы. Какую-то папа достанет елку? В прошлом году была огромная — до потолка. У папы на работе тоже будет веселый утренник.
День рождения. Накануне, засыпая, Клара знает, что, проснувшись поутру, найдет рядом с постелью подарки. А вечером придут одноклассники. Мама с утра в хлопотах, пахнет сдобным тестом. Хорошо ли подойдет — мама волнуется. Но волнения всегда оказываются напрасными: тесто поднимается вовремя. Приходят подруги, товарищи, собираются в огромной передней. Здесь таинственный полумрак. Можно поиграть, побегать. Сегодня все можно. И вот мама зовет к столу. Шумно рассаживаются.
— Тебе уже пятнадцать, — говорит мама, — в будущем году получишь паспорт.
Будущий — это 1941 год. Каждое воскресное утро Клара бегала в магазин за свежей булкой к утреннему чаю. В тот день она, выйдя на улицу, сразу заметила, что люди чем-то встревожены, возбуждены. В булочной она увидела огромную очередь. И слезы, и причитания женщин: «Бомбили… война». Домой она шла в недоумении. Но все-таки еще была надежда, что папа, выслушав ее, скажет: «Глупости, боже мой, что за паникеры…» Улыбнется, успокоит ее и маму. И все рассеется, а завтра или послезавтра они переедут на дачу. Но едва она вошла в комнату и успела произнести одно лишь слово: «Папочка…», как отец поднял руку и сказал шепотом:
— Молчи, слушай…
«Сегодня, 22-го июня, в 4 часа утра по московскому времени, фашистская Германия вероломно нарушила договор о ненападении…»
Но даже не эти слова, а выражение лица отца вдруг подсказало Кларе, что ошибки, недоразумения здесь нет — война началась.
— А я так больше и не увидал своего отца, — говорит Ким, — он умер в марте сорок третьего.
— Он был строгий? — спрашивает Клара.
— Отец-то? Нет, мягкий, уступчивый. Вот как ты рассказываешь про своего отца, — мой такой же был… У него хранилась старая казачья сабля. Я все, конечно, к ней подбирался. Помню, он взял ее и говорит: «Без нужды не вынимай — без славы не вкладывай». Потом повел на задворки, поставил здоровый ком глины — и показал, как надо рубить. Вот мама была построже — помню, покрикивала на сестер, у меня их три…
