— А на тебя?
— На меня — нет.
— А… ты был любимчик?
— Точно. Единственный сын… А потом меня провожали в армию, на действительную. Это было в тридцать шестом году… Отец поехал на станцию, мама осталась дома. Уже поезд показался. Мы, призывники, стоим на платформе, веселые. Ты знаешь, что для нас армия? Предел мечты!.. Мальчишками мы даже на спор шли — кто первый увидит красного командира… Ходили за двадцать километров — часть там стояла. Кто встретит военного со шпалой или с двумя — тот герой. Не верили!.. «Врешь, не видел!»
Он замолкает и думает о чем-то своем.
— Ты про отца начал рассказывать…
— Да… Уж поезд подошел, он стоит, какой-то вдруг маленький, растерянный… Говорит: «Ложку не потеряй». Какую ложку? А у нас, верно, была единственная серебряная ложка, еще от деда… Ну, они ее и сунули. В повестках писали — взять с собой ложку, плошку… Потом уж мы к вагону пошли, и он засеменил. Шепчет: «Служи Отечеству». Это последнее, что я слышал от него. Когда Сумщину освободили, я все же на сутки вырвался, дали машину, махнул в Салогубовку… Но — опоздал.
— А мама как? Обрадовалась?
— О!.. Я подъезжаю к дому, а мама из погреба выходит, в руках тарелка, вижу… Я открыл дверцу, выскочил из машины — и к ней. Она как стояла, руки опустились, и тарелка полетела с огурцами… Сестры бегут, окружили. Потом соседи пришли, набралась полная хата… И я им до ночи рассказывал…
— И про меня?
— И про тебя. Помнишь, я вернулся в Клинцы и угощал вас лепешками?
— Конечно помню. Ужасно вкусные!
— Вот. Я маме сказал: «Дай мне с собой… там есть у нас одна девушка…»
— А она что?
— Она… Вот и послала. Да, недолго побыл… сутки.
— Еще побываешь, — говорит она.
— Что ж… Через две недели Слоним будет освобожден.
— А может так быть, что раньше?
— Возможно, через неделю.
— А еще раньше?
— Раньше вряд ли… Если только какие-нибудь чрезвычайные обстоятельства…
— Ну, например, какие?
— Трудно сказать… Военный совет может принять решение сделать прорыв фронта именно в этом месте.
— А вдруг Военный совет уже принял такое решение? А, Ким? И утром вместо карателей придут наши танки, — таинственным шепотом говорит она.
— На войне все возможно. Конечно. И даже фантастика.
— Правда, а?.. Мы выглядываем, а они идут и башенками покачивают… Здорово, правда?
— Башенками покачивают? Это и правда здорово, — улыбается он.
Глава IV
ДВА ГОДА НАЗАД
Москва. Ноябрь 1941 года. Страшная опасность нависла над родиной, над столицей ее. Уже пали Можайск, Волоколамск, Боровск, Рогачев. Бои шли в районе Дедовска. С юга немцы подошли к Серпухову. Стремясь к полному окружению столицы, немцы хотят перерезать канал Москва — Волга в районе Яхромы. И вот уже передовые части прорываются через канал. Ставка отзывает Жукова из Ленинграда и назначает его командующим Западным фронтом с особыми полномочиями. На стенах домов появляются первые приказы за его подписью. Из Москвы эвакуируют школы, детские сады, учреждения.
В эти-то дни Клара впервые подходит к старому трехэтажному зданию военкомата. Это слово она и раньше слышала дома. Но оно существовало, как некое отвлеченное понятие, связанное с военным прошлым отца. И вот теперь это слово обрело новый, реальный смысл.
Здесь, у дверей военкомата, много таких, как она, — целая толпа. Шныряют совсем мальчишки, ее ровесники. Молча стоят ровесники отца, появляются и совсем старые люди. Кто-то составляет список. Проходит слух, что формируется ополчение и возьмут всех. Потом выходит военный с тремя кубиками и говорит, чтобы те, кому нет восемнадцати лет, шли в райком комсомола. И, обгоняя друг друга, ребята и девушки устремляются в райком. Здесь действительно идет запись добровольцев в ополчение, но Кларе отказывают — рано.
Что делать? Вместе с матерью Клара ходит в подшефный Наркомату путей сообщения госпиталь ухаживать за ранеными. У нее была трудная палата, там лежали одни ампутированные. Зима, а паровое отопление не работало. В центре палаты стояла печурка с выведенной в окно железной трубой. Придя рано утром, Клара растапливала ее. Из разных углов палаты, с постелей слышались просьбы подойти, поправить одеяло, подать воды. Клару полюбили в палате. Она писала письма родным под диктовку, иногда, когда ее просили, сочиняла сама. Но ей казалось, что всего этого мало. Слишком мало.
Она вновь пришла в военкомат и, наверное, с час простояла в толпе. Из здания вышел военный, спросил у стоящих людей:
— Радисты среди вас есть?
Толпа молчала.
— Ну хоть один, один? — вскричал военный. — Вот как нужны!.. Пусть без диплома, лишь бы морзянку знал.
Никто не вышел. Досадный вздох прошел по толпе.
Но теперь Клара знала, кто тут требуется. И в этот же день получила в райкоме комсомола путевку на курсы радистов. Но дома ничего не сказала об этом. Зачем тревожить родных раньше времени? Каждое утро Клара шла в школу, так что внешне все выглядело как обычно. И возвращалась она примерно в два-три часа дня. Но однажды, заглянув в лежащую на столе тетрадь Клары, Екатерина Уваровна увидела в ней какие-то странные знаки. Она ни о чем не спросила дочь. Вначале мать подумала, что в школе ввели новый предмет. Это было вполне возможно по тем временам. Но вскоре мать обнаружила, что обычных тетрадей по математике, русскому языку у Клары вообще не было. Все у нее сосредоточивалось в одной общей тетради. И предмет был тоже, очевидно, один, все какие-то
