обожгло короткой вспышкой боли; розовый куст за моей спиной обладал крупными шипами, без усилий впившимися в покрытую мозолями кожу.
– Поранились? – Рагна протянул руку, предлагая помощь, и глаза его заблестели торжеством. – Позвольте помочь.
Я тут же сунул раненый палец в рот, слизывая кровь, и почти смущенно улыбнулся.
– Не стоит, – отказался я. – Я переживал и более серьезные ранения.
Магистр, казалось, был приятно удивлен моей сообразительностью, и, будто бы сделав мысленную пометку, отпрянул. Глаза стали меркнуть, но, обратив лик к Минерве, он не позволил мне рассмотреть их. Как и принцесса, Рагна чувствовал неладное. Магия помогла бы ему разобраться с пробелами в моей истории, но он не сумел ее применить. Он не выполнил условия – не заполучил ни капли моей крови.
То, что мой отец однажды обращался к подобному магу, совсем его не красило; магия крови, хоть и негласно, была запрещена в большинстве известных нам королевств. Она позволяла узнать о человеке столь многое и столь многое с ним сделать, что и цену запрашивала соответствующую; я старался не размышлять, чего отцу стоило признание Кидо наследником короля. Немногие решались следовать кровавому пути, но те, что ступали на него однажды, уже не могли с него сойти. А отказаться от власти, что уже вкусил, – все равно что отказаться дышать.
Минерву утомило ожидание разрешения молчаливого конфликта.
– Хорошего дня, Териат, – бросила принцесса. – Будьте аккуратны в саду – розы в это время года страшно агрессивны.
В следующий раз я увидел их тем же днем на ужине. Ариадна действительно появилась в столовой – но лишь на минуту, чтобы перекинуться парой слов с Лианной, вероятно, принимавшей участие в ее лечении. Платье принцессы было простым и мятым – полагаю, в нем она последние дни лежала в постели, – волосы растрепаны, взгляд источал усталость. Я ощутил почти физическую нужду прижать ее к груди, забрать все недуги себе, чтобы вновь увидеть ее сияющей и улыбающейся, но в сердце кольнуло: я не видел ее такой мучительно давно. Она перестала выходить в город, где так любила бывать раньше, и проводила столько времени в компании ненавистных ей людей, что сама едва ли помнила звук своего смеха. Зато его помнил я – звонкий, искренний, заразительный, – и отдал бы все, чтобы услышать его вновь.
Неприятно признавать, но к обществу ненавистных лисице людей я привык и прикипел. В каком-то смысле мне нравилась их предсказуемость: я знал, что сэр Фалкирк сметет все блюда со своей половины стола в первые десять минут приема, а мадам Ботрайд осуждающе на него взглянет; знал, что милая Элоди попросит рассказать ей историю о странствиях, а ее старшая сестра будет флиртовать с кузеном принца Ханта; знал, в конце концов, что Минерва будет с презрением смотреть на непокорного отца, а король Дамиан вновь упрекнет сына в какой-нибудь мелочи. Их стабильность позволяла мне считать, что у меня все еще было время для хитростей и маневров, было время, чтобы придумать план по решению проблемы, из-за которой я оказался в замке. Проблемы, которую я по-прежнему затруднялся сформулировать, не понимая, что, кроме праздной жизни, я должен был познать за месяцы жизни в замке. Их стабильность оправдывала мою затянувшуюся слежку.
Глубокой ночью я тренировался в дальней части сада, что за последние недели стала мне родней покоев. Соловьи тихонько переговаривались на деревьях, будто обсуждая – а порой и осуждая – каждый мой выпад. Двигаться я стал лучше: увереннее, проворнее, точнее. Но особой связи с куском металла так и не почувствовал; тисовый лук все равно был мне ближе прочего оружия.
Когда небо на горизонте стало светлеть от первых лучей солнца, уши заложило от оглушающего звука. Несколько секунд я приходил в себя, отыскивая источник, пока, наконец, не понял: звенел колокол на вершине башни Заката. В ответ на пробежавшую на задворках разума мысль сам воздух будто бы переменился. Я тут же сорвался с места.
Бежал изо всех сил, мысленно проклиная себя за то, что зашел так далеко; сегодня я не пользовался магией, и прятаться не было нужды. Магия трепетала, реагируя на небывалое возбуждение разума, а ноги несли так, будто я скакал верхом, и лишь ускорились, завидев вход в замок. Я не успел отворить их сам; тяжелые деревянные двери распахнулись, будто весили не больше птичьего пера, и из-за них выбежала лисица.
Она жива. И она бежала ко мне. На ее лице не отразилось ни капли удивления от возникшего в рассветном тумане знакомого лица; она знала, что найдет меня тут, – некоторые из окон в ее покоях выходят на мою любимую часть двора.
Некогда ослабевшее тело вдруг набралось силы и гнева, и она, раскрасневшись, выкрикивала одно ругательство за другим. Я едва успел замедлиться, чтобы не сбить ее с ног, но сама Ариадна замедляться не собиралась; приблизившись, она стала яростно колотить кулаками в мою грудь. Я крепко обнял ее плечи, наплевав на глаза и уши, что стены замка отрастили за многие годы, и прижал ее к себе. Воздух вокруг пропитался болью и отчаянием, и, вырываясь, она била меня, пока силы совсем не иссякли. Когда лисица обмякла, я услышал жалобное всхлипывание. Рукав рубашки мгновенно намок.
– Она… она… – охрипшим голосом шептала принцесса. – Она его отравила.
Грудь стиснуло болью. Меня придавило к земле.
Оглушающий звон колокола. Звук голоса стражника со стены:
– Король мертв! Стража, к оружию! Король мертв!
Дополнение. Стих Териата
Говорят, если лиса оставила на земле следы,
Ступать по ним нельзя по доброй воле —
Иначе, помимо счастья, не миновать беды,
И вторить тебе вовеки будет горе.
Но знаешь, лисица, твои глаза не черны,
Шерстка не переливается рыжим огнем,
А нежные взгляды на тебя полной луны
Сменяются жаркими ласками солнца днем.
Предание бессильно, если не имеешь веры,
Как гибнет чувство без встречных взглядов,
Как пропадает душа, утопая в днях серых,
Как без друида и жриц не бывает обрядов.
Коли нужно горе, вырывай мое сердце – отдам.
Хочешь остановить – заколачивай двери.
Иначе я пойду по лисьим следам.
И лишь в лучшее буду верить.
