века ориентализм использовал два метода, чтобы открыть Восток Западу. Один из них был связан со способностью современной науки распространять информацию, с диффузным характером ее профессиональных занятий, университетов, профессиональных сообществ, исследовательских и географических организаций, издательской отрасли. Всё это, как мы видели, основывалось на престижном авторитете ученых-первопроходцев, путешественников и поэтов, видение которых сформировало представление о типичном Востоке. Доктринальным – или доксологическим – проявлением такого Востока и является то, что я называю скрытым ориентализмом. Любого, кто хотел бы сделать какое-либо важное заявление о Востоке, скрытый ориентализм снабжал возможностью такого высказывания, которое можно было использовать, или, скорее, мобилизовать и превратить в осмысленный дискурс о конкретном случае. Так, когда в 1910 году Бальфур выступал в Палате общин по «Восточному вопросу», он явно был должен помнить о тех возможностях к высказыванию, характерных для рационального языка того времени, согласно которым можно было назвать что-либо или кого-либо «восточным» или говорить об «восточном», не опасаясь слишком большой неясности. Однако, как и все возможности для высказывания и формируемые ими дискурсы, скрытый ориентализм глубоко консервативен и склонен к самосохранению. Передаваясь из поколения в поколение, он является такой же частью культуры, как и язык в геометрии или физике. В своем существовании ориентализм делал ставку не на открытость или восприимчивость к Востоку, а на внутреннюю постоянную последовательность в своей определяющей воле к власти над Востоком. Так ориентализм смог пережить революции, мировые войны и распад империй.
Второй метод, при помощи которого ориентализм представлял Восток на Западе, был следствием важного объединения. На протяжении десятилетий ориенталисты говорили о Востоке, переводили тексты, объясняли цивилизации, религии, династии, культуры и ментальности как академические предметы, отделенные от Европы своей непреодолимой чужеродностью. Ориенталист был экспертом, как Ренан или Лэйн, чья задача в обществе состояла в том, чтобы объяснять Восток своим соотечественникам. Отношения между ориенталистом и Востоком, по сути, были герменевтическими: сталкиваясь с отдаленной, с трудом поддающейся пониманию цивилизацией или памятником культуры, ученый-ориенталист уменьшал неясность, переводя, сочувственно изображая, проникая внутрь этого трудно уловимого предмета. Тем не менее ориенталист находился вне Востока, который, сколько бы мы ни проясняли его, оставался вне Запада. Эта культурная, временная и географическая дистанция выражалась в метафорах глубины, тайны и обещаний секса: выражения «покров восточной невесты» или «непостижимый Восток» вошли в обиход.
Как ни парадоксально, дистанция между Востоком и Западом на протяжении XIX века сокращалась. По мере того, как коммерческие, политические и прочие жизненные встречи между Востоком и Западом становились всё более частыми (о том, как это было, мы уже говорили), нарастало напряжение между догмами скрытого ориентализма, подкрепляющими его исследованиями в области «классического» Востока и описаниями нынешнего, современного, явного Востока, рупором которого были путешественники, паломники, государственные чиновники и так далее. В какой-то момент времени, сложно точно сказать в какой, это напряжение привело к слиянию двух типов ориентализма. Возможно, и это всего лишь предположение, что подобное слияние произошло тогда, когда ориенталисты, начиная с Саси, стали выступать в качестве консультантов правительств по вопросам современного Востока. Здесь роль получившего специальную подготовку и образование эксперта обрела дополнительное измерение: ориенталиста можно было считать специальным агентом западной власти, поскольку она пыталась проводить определенную политику в отношении Востока. Всякий образованный (и не очень образованный) европейский путешественник на Востоке чувствовал себя представителем Запада, окутанным тьмой. Это можно утверждать о Бёртоне, Лэйне, Даути, Флобере и других крупных фигурах, о которых я говорил ранее.
Открытия западных людей о реалиях явного, современного Востока приобретали всё большую актуальность по мере того, как увеличивались территориальные приобретения Запада на Востоке. Так, то, что ученый-ориенталист объявлял «сутью» Востока, иногда опровергалось, но большей частью всё же подтверждалось, когда Восток становился реальным административным обязательством. Определенно, теории Кромера по поводу восточного человека – теории, заимствованные из традиционного ориенталистского архива, – за то время, пока он управлял миллионами восточных людей, многократно подтвердились. В не-меньшей степени это было верно и в отношении французского опыта в Сирии, Северной Африке и во всех прочих французских колониях. Однако никогда такое слияние скрытой ориенталистской доктрины и явного опыта ориентализма не происходило так стремительно, как после Первой мировой войны, когда Британия и Франция исследовали азиатскую Турцию для того, чтобы ее разделить. Там, на столе, готовый к хирургической операции, лежал «Больной человек Европы» во всей своей немощи, со всеми чертами и топографическими контурами.
Наделенный специальными знаниями ориенталист играл в этой операции неоценимо важную роль. Намеки на эту новую роль ориенталиста как своего рода тайного агента на (inside) Востоке можно угадать в ситуации, когда британский ученый Эдвард Генри Палмер[815] был в 1882 году направлен на Синай, чтобы оценить антибританские настроения и возможности вербовки со стороны восставших под предводительством Ораби. В ходе выполнения задания Палмер погиб, однако ему всего лишь чуть больше не повезло, чем многим другим, выполнявшим аналогичные задания империи; теперь некоторые из подобных серьезных и тонких дел стали доверять и «экспертам» по региону. Более удачливым оказался другой ориенталист – Д. Дж. Хогарт[816], автор знаменитого отчета об исследовании Аравии, удачно озаглавленного «Проникновение в Аравию» (1904)[817]. Во время Первой мировой войны он стал руководителем Арабского бюро в Каире[818]. Было не случайным, что такие люди, как Гертруда Белл, Т. Э. Лоуренс и Сент-Джон Филби – все эксперты по Востоку, – отправлялись на Восток как агенты империи, друзья Востока, авторы политических альтернатив, поскольку они обладали глубоким специальным знанием Востока и восточных народов. Они составили, как однажды назвал их Лоуренс, «отряд» (band) связанный противоречивыми представлениями и личным сходством: яркая индивидуальность, сочувствие и отождествление с Востоком, ревностно хранимое чувство личной миссии на Востоке, утонченная эксцентричность, окончательное неприятие Востока. Для них Восток – это их собственный непосредственный и особый опыт Востока. В них ориентализм как эффективная практика обращения с Востоком обрел свою конечную европейскую форму, прежде чем империя исчезла и передала свое наследие другим претендентам на роль господствующей силы.
Таких индивидуалистов, как эти, нельзя назвать академическими исследователями. Вскоре мы увидим, что они умели извлечь выгоду из академического изучения Востока, ни в коей мере не принадлежа к официальному профессиональному сообществу ученых-ориенталистов. Их роль была не в том, чтобы ограничивать академический ориентализм или его подрывать, а, скорее, в том, чтобы сделать его эффективным. Их «генеалогия» восходила к таким людям, как Лэйн и Бёртон, – как по причине самостоятельно приобретенной энциклопедической эрудиции, так и благодаря скрупулезному, псевдонаучному знанию Востока, на которое они, конечно, в своих контактах с Востоком или в
