с помощью высокоразвитых научных методов осуществить отбор материала и произвести реконструкцию, а также (б) потому, что лексика широких обобщений (семиты, арийцы, восточные народы) соотносилась не с ворохом выдумок, а с различениями, которые казались объективными и согласованными. Так, мнение о том, что восточные народы могли и чего не могли делать, подкреплялось биологическими «истинами» вроде тех, что содержатся в работах «Биологический взгляд на нашу внешнюю политику» Питера Митчелла[843] (1896), «Борьба за существование в человеческом обществе» Томаса Генри Хаксли (1888), «Социальная эволюция» Бенджамина Кидда (1894), «История интеллектуального развития на пути современной эволюции» (1897–1901) Джона Б. Крозиера и «Биология британской политики» (1904) Чарльза Харви[844]. Считалось, что, если языки действительно отличаются друг от друга так сильно, как уверяют лингвисты, то же самое должно касаться и носителей этих языков – их сознания, культур, потенциалов и даже тел. За этими различениями стояла сила онтологических и эмпирических истин, а также убедительных демонстраций этих истин в исследованиях происхождения, развития, характера и судьбы народов.
Следует подчеркнуть, что истина о существенных различиях между народами (races), цивилизациями и языками была (или хотела быть) радикальной и непререкаемой. Она касалась сути вещей, настаивая, что происхождение и обусловленные им типы – это неизбежность, она устанавливала реальные границы между людьми, на которых строились понятия народа (races), нации и цивилизации, она отвлекала от объединяющих и многообразных человеческих реалий – радости, страдания, политической организации, вместо этого направляя внимание вспять и по нисходящей, к непреложным истокам. Ученый в своем исследовании больше не мог избегать упоминаний об истоках, тогда как восточный человек мог отречься от «семитов», «арабов» или «индийцев», из которых нынешняя реальность – униженная, колонизированная, отсталая – его исключала, но не в назидательном представлении белого исследователя.
Профессия специалиста-исследователя давала уникальные привилегии. Вспомним, как Лэйну удавалось быть ориенталистом и сохранить при этом научную беспристрастность. Восточные народы из его исследований становились в действительности его народами, поскольку он видел в них не только настоящий народ, но и воплощенный и увековеченный предмет своего рассказа. Эта двойная перспектива вдохновляла на своего рода структурную иронию: с одной стороны, существовали некие люди, живущие в настоящем времени, с другой – эти же люди как предмет исследования были «египтянами», «мусульманами» или «восточными» людьми. Только ученый мог видеть и манипулировать различиями между двумя этими уровнями. Тенденция первого из них была направлена на раскрытие многообразия жизни, однако это многообразие всегда было ограничено, сжато в направлении вспять и по нисходящей, к радикальному пределу обобщения. Даже современное, естественное их поведение было излиянием, которое следовало направить обратно, к исходному положению, со временем только упрочивавшемуся. Такого рода «отсылками» и занимался ориентализм как дисциплина.
Способность Лэйна общаться с египтянами и как с современными людьми, и как с подтверждением своеобразных[845] ярлыков, была продуктом одновременно и ориентализма как дисциплины, и общих представлений о мусульманах и семитах Ближнего Востока. Ни у какого другого народа, кроме как у семитов Востока, нельзя было наблюдать одномоментно и настоящее, и истоки. Евреи и мусульмане в качестве предмета ориенталистского исследования вполне укладывались в рамки представлений об их примитивном происхождении: это (до известной степени такая ситуация сохраняется и по сей день) краеугольный камень современного ориентализма. Ренан называл семитов примером задержки в развитии, а в функциональном смысле это означало, что для ориенталиста ни один современный семит, сколь сильно он сам бы ни верил в то, что он современный, не сможет избавиться от определяющих его связей с собственными истоками. Это действующее правило было применимо одновременно и на временном, и на пространственном уровнях. Ни один семит не ушел вперед в развитии по сравнению с «классическим» периодом, ни один семит не может вырваться из своего окружения – пустынного пастбища, шатра и племени. Всякое проявление реальной «семитской» жизни может и должно быть обращено назад и соотнесено с примитивной объяснительной категорией «семитского».
В конце XIX века организующая сила подобной системы отсылок, при помощи которой каждый отдельный случай реального поведения можно было свести к небольшому числу объяснительных категорий, связанных с «происхождением», «истоками», была достаточно велика. В ориентализме это было аналогом бюрократии в управлении обществом. Департамент был гораздо полезнее, чем отдельное досье, а человек имел значение лишь как повод для такого досье. Ориенталиста за работой следует представить в виде клерка, складывающего вместе огромное количество досье в громадный шкаф под названием «семиты». С помощью недавних открытий в сравнительной и примитивной антропологии такой ученый, как Уильям Робертсон Смит[846], смог объединить обитателей Ближнего Востока в группы и описать их родственные отношения, брачные обычаи, формы и содержание религиозных обрядов. Сила работ Смита в том, что они радикально демифологизируют семитов. Номинальные барьеры, предъявленные миру исламом и иудаизмом, отброшены в сторону. Смит использует семитскую филологию, мифологию и ориенталистскую науку для того, чтобы «дать… гипотетическую картину развития социальной системы сообразно всем фактам из жизни арабов». Если эта картина позволит успешно разглядеть предшествующие, но всё еще влиятельные корни монотеизма в тотемизме или почитании животных, тогда можно будет сказать, что ученый добился успеха. И это, отмечает Смит, несмотря на то, что «наши мухаммеданские источники скрывают, так сильно как могут, все сведения о древнем язычестве»[847].
Труды Смита по семитам охватывают такие области, как теология, литература и история, и все они были написаны с учетом того, что уже было сделано ориенталистами (см., например, яростные нападки Смита в 1887 году на книгу Ренана «История народа Израиля»), и, что еще важнее, написаны для того, чтобы облегчить понимание современных семитов. Для Смита, как мне кажется, это было ключевое звено в интеллектуальной цепи, связывающей Белого Человека – эксперта и современный Восток. Ничто из воплощенной мудрости, представленной в ориентальной экспертизе Лоуренса, Хогарта, Белл и других, не было бы возможно без Смита. Но даже изучающий древность Смит не стяжал бы и половины своего авторитета, не имей он прямого и непосредственного опыта взаимодействия с «арабскими фактами». Именно это сочетание умения «схватывать» примитивные категории и способности видеть общие истины, стоящие за эмпирическими превратностями поведения современных людей Востока, и придавало вес его текстам. Более того, именно это особенное сочетание предвосхищало тот стиль экспертного опыта, на котором выстроили свои репутации Лоуренс, Белл и Филби.
Как Бёртон и Чарльз Даути до него, Смит в 1880–1881 годах совершил путешествие по Хиджазу. Аравия для ориенталиста – особое место, и не только потому, что мусульмане почитали ислам аравийским genius loci[848], но и потому, что Хиджаз
