А теперь, когда я истолковал, так, как истолковал, жизнь Дон Кихота и Санчо, найдется тот, кто скажет: «Это все равно как сказать Сервантесу: «Добро, ты сказал, что хотел, а теперь моя очередь»».
И так оно и есть. А потом придет черед другого, и еще чей‑то, и всех прочих, и у них у всех столько же прав, сколько у самого Сервантеса или у меня говорить все, что мне вздумается: и тут начинается такой базар, что никто никого не понимает и мы впадаем во времена благословенного средневекового интеллектуального анархизма, и оно и лучше. Потому что это способ начать понимать друг друга взаправду.
И на том завершаю. Концовка малоутешительна, ведь на самом‑то деле вся эта деятельность ученых мужей и критиков, о которой я толковал, есть не что иное, как сильное притупление чувства собственного достоинства. Это неуважение к человеку как человеку, к тому, что он есть по сути. Это неумение за книгами разглядеть людей, видя за людьми лишь книги. И в душе у таких древние письмена, типографские шрифты — и ничего более.
«ДОН КИХОТ» ДЛЯ ДЕТЕЙ
К порокам, совершенно противоположным религиозной добродетели — или благочестию, — принадлежат и предрассудки. Предрассудок — это что‑то глубоко нечестивое.
Предрассудок, латинское superstitio — от superstare — стоять сверху, остановиться перед разумом, перед сутью — это сохранение отбросов и мусора. Это все равно как если бы кто‑то сохранял скорлупу от орехов или кожуру от картошки, которую уже съел. А бывают ведь люди, которые выбрасывают мякоть плода, оставляя кожуру. Что в некоторых случаях и понятно: например, кому‑то не нравятся устрицы, но он хранит раковины, чтобы делать из них пуговицы.
Это именно то, чем занимается немалое количество так называемых сер- вантистов, изготавливающих пуговицы из раковин литературных произведений Сервантеса. Предрассудки, связанные с Сервантесом, наиболее враждебны благочестию и патриотической религиозности, которые должны жить в нас в память о Сервантесе. Из самой души его, живущей, особенно благодаря «Дон Кихоту», в душе его народа, мастерят пуговицы. А хуже всего то, что к этим пуговицам нет петлиц, они все равно что пуговицы на рукавах наших пиджаков или пуговицы, которые нашиваются попарно на спине сюртука и служат только для украшения. Вот в такие пуговицы для украшения, которые ничего не застегивают на облачении для духа, и превращаются у нас на глазах произведения Сервантеса, которые для нас больше, чем просто литература.
Но самым нелепым применением книги Сервантеса, которое хотят осуществить, самым абсурдным и опасным является, пожалуй, применение «Дон Кихота» в педагогике. Сомневаюсь, что существует большая глупость, чем «Дон Кихот» для детей. Связано это не только с сервантесоманией, но и с педагогической манией тоже; это слияние двух маний.
Сто раз говорилось об абсурдности литературы именно для детей. Искусство для детей — такая же нелепость, как искусство для народа. Начать писать, или рисовать, или сочинять музыку, думая, что это пойдет на пользу детям или народу, значит обречь себя на заведомо принудительный труд. Можно сказать уверенно, что человек, посвятивший себя такого рода занятиям, демонстрирует отсутствие истинно художественного дара. Другое дело приспосабливать определенные правила и сведения к уровню детей или народа. Но заниматься этим не значит заниматься искусством. Ведь мало что на свете так несовместимо с эстетикой, как педагогика.
Детям, о чем уже говорилось не раз, следует давать читать в качестве духовной пищи те же книги, что читают взрослые, только с выбором.
И в число отобранных не должен входить, как мне кажется, «Дон Кихот». Заставлять десятилетних детей страдать во время вступительного экзамена в среднюю школу, читая и анализируя «Дон Кихота», — такое менее всего могло прийти на ум создателю этого произведения.
«Дон Кихот» не является в Испании книгой для народа. И не является таковой, несмотря на все усилия, продиктованные скорее добрыми намерениями, чем благоразумием тех, кто задался целью сделать ее таковой. Гораздо больше тех, кто читал ее через пень–колоду, или тех, кто не дочитал ее до конца, чем прочитавших ее целиком. Ее так много цитируют и так часто воспроизводят эпизоды из нее, что для многих этого вполне достаточно, чтобы рассуждать о ней. Ведь известно, что есть книги, особенно если это классика, которые читаются только для того, чтобы поговорить о них.
Многие, будучи взрослыми, не решаются читать «Дон Кихота» в большой степени из‑за того, как мне кажется, что их заставляли читать эту книгу, целиком или частями, в возрасте, когда следовало бы читать «Хуанито», «Друга детей»1 или романы Жюля Верна, имеющие весьма отдаленное отношение к искусству. Их заставляли испытывать отвращение к нашей национальной Библии, подобно тому как где‑то люди с тоской отводят взгляд от священной Библии, потому что в десять или двенадцать лет их заставляли слушать Апокалипсис, или Книгу Чисел, или Книгу Иова.
У меня в руках «Школьный журнал» — так он называется — одной из наших провинций, и в нем раздел, озаглавленный «Как дети отвечают на вопрос: «Что ты предпочитаешь читать — «Дон Кихота» или что‑либо другое?»» Ответы детей от девяти до тринадцати лет огорчают. Это пример неискренности, той ужасной школьной неискренности детей, когда их заставляют отвечать на абсурдные вопросы. Словно ручонками этих несчастных детей водили руки их учителей, когда редактировались эти смешные глупости.
Один говорит, что предпочитает читать «Дон Кихота», потому что ему нравятся поговорки Санчо Пансы — ложь! — и потому что «это написано лучшим писателем мира»; другой — «из‑за смешных историй, рассказываемых главным героем»; третий говорит, что «там много шуток, очень поучительных и забавных». Поучительных шуток! Глупая педагогика, которой пришло в голову задать детям этот глупый вопрос, провоцирующий неискренность, не может быть ни поучительной, ни забавной.
Один ученик, двенадцати лет, предпочитает читать «Эль сьюдадано и эль омбре»,2 где находит интересные рассказы о Мигеле Сервете, открывшем кровообращение,3 «Эль перро барнисадо» и прочие подобные издания. И добавляет: ««Дон Кихот» мне не очень нравится, потому что я не нахожу его столь поучительным, как «Эль сьюдадано и эль омбре», ведь герой только и говорит, что о приключениях и злоключениях, а из этого я не могу извлечь ничего полезного». Двенадцатилетний мальчик, написавший это, прав. Если только это написал мальчик, подписавшийся под ответом, а не его отец или кто‑то другой. Конечно же, не его учитель. Потому что, в самом деле, «Эль сьюдадано и эль омбре», книга для детского чтения, которую я не знаю, наверное, является для ребенка двенадцати лет гораздо более поучительной, чем «Дон Кихот», из которого в этом возрасте, весьма прагматичном, не извлечешь ничего полезного. И в некотором смысле — ни в каком другом возрасте.
Ничто так поздно не развивается в человеке, как эстетическое чувство. Ребенку проще понять научную теорию или решить моральную проблему, чем испытать глубокое и возвышенное художественное ощущение. Ничто не требует большей зрелости, чем эстетическое понимание. Чаще встречается ранняя научная зрелость, чем эстетическая. Оствальд, химик, дал понять, как великие научные открытия прошлого века помогли ему, молодому человеку.4 А «Дон'Кихот» был начат, когда его автору было за пятьдесят.
Печальный смех зрелого Сервантеса, этот осенний смех, не может ни научить детей двенадцати лет, ни дать им ничего полезного. И если мы хотим, чтобы все образованные испанцы, сознающие свою принадлежность ко всему испанскому, читали нашу национальную Библию, как должно ее читать, первое, что нужно делать, — не давать эту книгу в руки детям.
Могут сказать, что детишек двенадцати лет, — бедных овечек! — которым нужно поступать в среднюю школу, заставляют читать «Дон Кихота» для того, чтобы они прониклись не сутью этой книги, а ее языком. Это тоже плохо! Я знаю только об одном еще большем педагогическом абсурде, чем необходимость для двенадцатилетних испанских детей XX в. анализировать без каких‑либо познаний в истории языка язык «Дон Кихота» — и этот еще больший педагогический абсурд состоит в том, что детей заставляют анализировать язык согласно правилам грамматики Испанской Королевской академии. Лучше бы они не анализировали его. Соединение в детском воображении воспоминаний о романе и о плюсквамперфекте сослагательного наклонения, или о прямом и косвенном дополнении, или об изъявительном наклонении, — словом, обо всем этом ужасе систематизированных глупостей, является самым верным способом внушить детям ненависть к нашей национальной книге.
Из самых «сервантесовских» предрассудков самым безумным является предрассудок лингвистический. Нет ничего более жалкого в художественном отношении, чем пускаться подражать языку Сервантеса и стремиться оживить его языковые обороты. Если бы Дон Кихот вернулся в сегодняшнюю Испанию, он ударами копья разогнал бы тех, кто подражает риторике его речей. А что касается тех, кто присоединяет к ним еще и этот презренный механизм, называемый грамматическим анализом, — не знаю, что он сделал бы с ними. Любого наказания мало для несчастных учителей, которые выбирают абзац из «Дон Кихота» и подвергают его их глупому анализу, считая слова и классифицируя их как односложные, двусложные, трехсложные и т. д., а затем слоги, — ужасно глупо! — определяя их гармоничность или дисгармоничность, выбирая двойные, тройные и прочие пасьянсы в том же духе. И это варварское занятие мандаринов является у нас почти официальным.
