«Ну откуда ты такая взялась, а?»
— Что? — эхом отозвалась она, чуть наклоняя голову к плечу. «Это чтобы лучше слышать тебя…»{?}[«Красная шапочка», Шарль Перро]
— Живи своей жизнью.
«Ты же уже не маленькая, да?»
— Я пытаюсь, Егор. Правда. Но с ней непросто, — протестующе тряхнув копной волос, выдохнула Уля и обратила на него свой ясный взгляд. «Это чтобы лучше видеть тебя…». Она вся сейчас – внимание: с головы до ног. Вся – один большой вопрос о том, что делать. Хочет знать, что ей делать со своей жизнью. И в глаза вновь бросается очевидное сходство: пять лет, как Егор абсолютно не понимает, что ему делать со своей.
Два человека совершенно разных судеб, два разных мира, гармония и хаос, дом и улица, порядок и смута, столица и глубинка, доверие и страх довериться, тишина и какофония любят одно и то же, тянутся к одному и тому же, спрашивают себя об одном и том же и одинаково не понимают, как дальше. Не чувствуют себя хозяевами собственной жизни. В безмолвии ищут ответы.
Верно однажды отметил классик: «Волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень не столь различны меж собой»{?}[А.С. Пушкин. “Евгений Онегин”].
А что до мамы…
— Я знаю. Ты молодец. Вообще, наверное, это сложно – нащупать баланс. Свои границы нужно уметь отстаивать, даже если речь о самых близких. Но и не перегнуть важно, чтобы не обнаружить себя вдруг… В глухом одиночестве. Семью надо беречь, пока… Пока она у тебя есть, — последние слова разодрали горло клубком колючей проволоки, но всё же были выдраны и вытолкнуты наружу. Если уж малой интересно послушать его мнение, он им поделится. — Но в данном случае я о другом говорил. О реализации. В конце концов, можно попробовать совмещать с основной работой, пока учишься тому, что нравится тебе, а не твоей матери.
Она притихла. То ли расстроилась, то ли обиделась на прямоту, то ли просто задумалась. Егор покосился по левое плечо, проверяя. Скорее всё же расстроилась – на лице там всё отражалось. Шла вперед молча, брови печалились, пухлые губы сжались. Но на ресницах пока не блестела вода. Когда малая всерьез обижается – там вода. Железно. И щеки – как у хомяка.
Пока он толкал свою вдохновенную, жизнеутверждающую речь, они дошли до «Ямахи». Про себя Егор еще на выходе из студии решил, что вызовет такси, чтобы не толкаться в подземке с гитарами и инструментами, которые сейчас заберет из кофра. Саму «Ямаху» завтра ждет эвакуация до ближайшего сервисного центра и вскрытие, что-то там совсем нечисто.
— Ты скучаешь?.. — неожиданно раздался совсем уж тихий голос. Если бы за секунды до этого момента красный сигнал светофора не тормознул транспортный поток, и не расслышал бы.
Егор, копавшийся в прикрепленной к седлу байка сумке, поднял голову и встретил испытующий взгляд широко распахнутых васильковых глаз. Вопрос застрял на языке, не озвученный:
«По кому?»
В связках застрял ответ. Ясно, о ком она спрашивает. Видно, что уже пожалела. Зато сразу стало понятно, почему вдруг так расстроилась – на ровном, как поначалу показалось, месте. Еще и вчерашний разговор на лестничной клетке небось припомнила.
— По родителям… Конечно да. Прости, — малая избавила его от необходимости что-то говорить, и слава богу. Если бог, конечно, есть, в чем Егор лично очень сомневается. А если нет, то… Ну кто-то же должен там быть? Неужели совсем никого? Ведь кто-то же выкидывает с ним все эти фокусы!
Эту тему Егор никогда ни с кем не обсуждал и не станет. Никогда. Ни с кем.
Никому. Никогда. Никакими словами не донести, чем именно стала для него его семья. Лестницей из ада – вот чем. Скучает ли он по ним? Спустя пять лет? Иногда как накроет, и он спрашивает себя, почему тем летом отказался от поездки. Сорвались бы с тропы вместе. Впрочем, малая и так уже всё в глазах прочла – по её заблестевшим видно. Прочла и – ужаснулась. Вот поэтому для себя он и не нашел ничего лучше масок: окружающие не бросаются врассыпную в замешательстве и испуге. Но в общении с ней он постоянно про маску свою забывает. Потому что общение с ней раз за разом вверяет ощущение, что его принимают таким, какой он есть – без всяких масок. И дарит облегчение.
— Ты не один, — прошептала Ульяна, продолжая пристально вглядываться прямо в душу. — Помни об этом.
Звучало… Как если бы… Как если бы было правдой. Искренность, с которой она только что произнесла эти слова, обезоружила. Слушать возражения нутра не хотелось, заткнуть его хотелось. Не сопротивляться и просто поверить. Просто – единственный раз – взять и разрешить себе поверить. Просто.
Ни хуя.
— Знаешь что, Егор? — её взгляд забегал по местности, и глаза вдруг блеснули лихорадочным блеском. — Придется тебе мне доказать, что творчеством можно зарабатывать. Прямо сейчас! Иначе это всё пустой трёп. Да!
— Это как же, интересно? — ухмыльнулся он, недоумевая, почему так быстро умудрился попасться на закинутый крючок. Тяжелые мысли как волной слизало, и теперь их заместили другие:
«Что ты задумала?»
— Расчехляй! — хлопнула малая в ладоши. В глазах зажглись знакомые хитрые огоньки, сигнализирующие миру: провокатор опять в деле. Кажется, в прошлый раз он их видел, когда она ему, стоя посреди его собственной кухни, предлагала своей крови. Или в клубе? Или у школы, когда она спрашивала разрешения на мотоцикл? Вот они. Опять. Получите, не забудьте расписаться в получении.
— Что?.. — Егор очень старался напустить на себя вид посерьезнее, посуровее, но противопоставить что-то этому заговорщицкому выражению её лица оказалось невозможно: губы уже поползли, против воли начали растягиваться в усмешке. — Зачем?
Ясно зачем.
— Затем, — ну всё, там уже не огни, там уже пожар. Неостановимый. — Гитару доставай!
— Малая… Ты нормальная? — предпринял он последнюю попытку заставить её одуматься, пусть сердце и нашептывало еле слышно, что победитель в этом противостоянии уже известен, и это не он. — Ты что собираешься тут устроить?
Всё тщетно. Ульяна невинно захлопала ресницами:
— Маленькое представление, только и всего! Пять минут славы. Или пять минут позора – кому как. Но это совершенно точно будут пять минут веселья!
Егор оглянулся по сторонам, оценивая обстановку. Черти пляшут, точно. Он же уже давно всё понял, так почему каждый раз удивляется, как в первый? Так, ну… Ладно. Такое он себе только лет в двадцать позволял, когда деньги уже были нужны, а возможности полноценно работать из-за плотной учебы не имелось. Но ей-то оно всё зачем?
Кажется, и на этот вопрос найдется ответ, если он разрешит себе его поискать.
— Ну! — игнорируя его немой вопрос, подначила Уля. — Бабе Нюре продукты купим.
«Бабе Нюре?.. Серьезно?..»
Против такого аргумента возразить нечего, его разоружили и уложили на лопатки. Баба Нюра – это святое.
...
Чистое безумие. Человек с обычной акустикой в десятке метров от входа №1, огни машин и фонарей, красные кирпичные дома, особенная уютная атмосфера района, толпы уставших, вымотанных рабочим днем людей, скользящие пустые, а у кого-то и заинтересованные взгляды. Кто и впрямь остановится на пару секунд, кто подойдет поближе, чтобы лучше слышать, а кто и головы не повернет, ко всему на свете привыкший. Кто-то пронесется мимо, на ходу достав из кармана мелочь или купюру. Бумага и металл летят в раскрытый чехол, но им по фиг – до того, летит ли туда что-то или нет, нет никакого дела. Им и впрямь весело. Она дурачится, танцует, кружится, раскинув руки и выманивая улыбки у утомлённых прохожих, и просто дышит. Сложно оторвать от этой картины взгляд. А он поёт. Чужое, первое, что в башку ударило. Поёт – в который уже раз за единственную неделю.
О том, как кончилось вдруг их с малой кино. Как из рук её вырвал один звонок в дверь и единственный разговор. О том, что играть она совсем не умеет – и речь не о гитаре или нервах: она не желает изображать из себя того, кем не является. Эта предельная искренность обезоруживает вновь и вновь.
Это песня о том, что сожаления о сделанном настигли – и поделом. О том, что люди продают любовь, меняя её черт знает на что. А еще о том, что смерть уже ждёт у порога. Кто знает… Вполне возможно, когда-нибудь их с малой кино опять кончится. Ведь он тоже совсем не умеет играть. Не умеет изображать из себя того, кем не является.
