Та девушка… Знает ли она, как её любят? Любит ли она так же, как её? Как долго они вместе? Что их ждет дальше? Пусть бы долго и счастливо. Та, что мирно спит, не подозревает, как ей завидуют.
Веки закрылись. Поезд нёс к дому, гул подземки то нарастал, то стихал, а в груди сбоило от осознания, что на неё так никто никогда не смотрел. Посмотрит ли когда-нибудь? Для кого-нибудь когда-нибудь она станет смыслом по утру открывать глаза? Ей двадцать четыре, четверо отверженных, кто-то скажет: «Пф-ф-ф!», а ей кажется, что это уже диагноз, причем неизлечимый, и что её будущее – и впрямь десяток Коржиков. И мама. Этим ребятам просто очень сильно повезло друг друга найти, не всякому повезет. Она никогда не спала ни на чьем плече – ни в метро, ни в машине, нигде. Где грудь, на которую она доверчиво положит свою голову? У кого искать защиты от бурь, кем успокаиваться? Кого любить?
Страх разрешить себе честный ответ на этот вопрос обуревает, захлестывает и выворачивает наизнанку. На одну-единственную секунду представить себя на месте той счастливицы – легко, человека рядом – очень, очень легко, он и так всё лето занимает все её мысли, из-за него болит сердце и душа в лоскутья рвётся. Ей страшно дать себе эту секунду, потому что она знает точно, она уверена в своем знании, как в собственном имени, она знает – именно этот человек так никогда не посмотрит. Разрешить себе представить это – всё равно что, сдаваясь, повесить на шею увесистый булыжник и прыгнуть с моста. Представить – мазохизм, самоубийство. Но картинки лезут сами, мысль визуализируется, несмотря на отчаянные протесты головы. Синие медведи, думать о которых строго-настрого запрещается, атакуют со всех сторон.
Чем яростнее сопротивление, тем ярче картинка. Чем ярче картинка, тем теснее в груди, тем меньше воздуха в легких. Воображение к ней немилосердно: поначалу мутное и расплывчатое, изображение набирает черт, деталей и красок, оживает, как на листе ватмана оживает набросок карандашом. Разница между нарисованной картинкой и реальной парой есть: Ульяна, в отличие от той девушки, сама бы обхватила своего спутника руками, а после уже положила голову на плечо – так надёжнее, уютнее и теплее. Выдуманный мир окутывает, оплетает и захватывает, погружая в смятение, лишая воли к борьбе и заставляя расплакаться уже по-настоящему. Разница между картинкой и реальностью в том, что её картинка не оживет, нет.
Кого, не спрашивая головы, выбрало её сердце. Кого она выбрала? Она же выбрала… Бесполезно убеждать себя в обратном и восставать против очевидного, бесполезно увещевать, взывать к одурманенному разуму. Открыла утром глаза, осознала первую же сонную мысль – о том, что у Егора подозрительно тихо для восьми утра, с какой-то безысходной обреченностью подумала: «Еще один день без тебя?» и поняла:
всё.
Шансов нет. И здравого смысла тоже. Это – кошмар. Вот, что имела ввиду Юлька, когда сказала ей, что она «вляпалась». С короткого, уверенного разбега вляпалась, влипла, впечаталась. В человека, который видит в ней только «малую», который никогда на нее так не посмотрит. Который – она вообще запрещает себе думать о нем в таком ключе – «со знакомыми не спит. …Двадцать лет. Окстись». Про которого «говорят, что в его дверь девушки один раз входят и один – выходят». А если конкретнее – вылетают пулей со словами: «Ты нормальный?», оглушительно хлопая дверью на прощание. Уля может легко подтвердить этот прискорбный факт.
Как соседка.
Минувшей ночью Ульяна всё же заставила себя включить тот диск, что отдала ей Аня – три дня откладывала и откладывала, интуитивно опасаясь увидеть на записи нечто и с собственной крышей попрощаться окончательно. И да – это была ошибка, роковая. Следующие полтора часа прошли в молочном тумане. Его и впрямь оказалось сложно признать в парне, рубящем жесткий рок под светом софитов. Это был он и в то же время – нет, не он. Черная косуха на майку-алкоголичку, убранные со лба волосы, растрепавшиеся на первом же припеве первой же песни, массивные кольца, серьга… Да и не в этом дело! Дело – опять – в энергии. В энергии жизни! Она ощущалась через экран и время, она принималась беснующейся толпой и, многократно усиленная, возвращалась к нему, назад. То, что Уля видела на парковом фестивале – учитывая всё то огромное впечатление, что его исполнение на неё произвело, – не шло ни в какое сравнение с тем, что он творил шесть лет назад. Земля и небо, нежелание петь и готовность порвать сердце зрителя в лоскуты, цепи и свободное дыхание, погружение в себя и полный контакт со слушателем, настоящее и прошлое. Егор и Егор. Неизменными остались лишь эмоциональное цунами на чужие головы, оглушающие истошные визги и рёв толпы. Но он сам… Как день очевидно, что тогда чужие эмоции его питали, призывая в ответ отдать всё, что внутри есть, вывернуть себя наизнанку. А чуть меньше месяца назад – этого не забудешь, даже если очень постараешься, – он пел, скользя по людям отрешённым взглядом, а лицо хранило отпечаток боли и ожесточения.
Егор исполнил на том концерте, наверное, половину всех вокальных партий. Уля не узнала фактически ни одной песни, но поскольку исполнителей Аня объявляла редко, напросился вывод, что тогда звучали собственные. И – чёрт! – это оказались вдумчивые, наполненные тексты, пробирающие до костей что смыслом, что подачей. О поиске пути и одиночестве, об отношениях человека с миром и с собой, каждая вещь – неповторимая.
А потом Ульяну выдернули из состояния глубокого шока и без предупредительного выстрела швырнули в кипяток. На бисе кто-то заорал: «Егор, давай «Фанк»!». И Егор исполнил «Фанк» – легко и непринужденно, без проблем и малейших сомнений, с ироничной улыбкой от одного уха до другого, на бешеном драйве. Предварительно попросив принимать на свой счет. «Принимать», да, она даже перемотала, уверенная, что ослышалась. «Ваш выбор», — сказал.
Господи…
Аня объявила в микрофон Стрыкало, и лишь благодаря этому потрясенная, оглушенная Ульяна, еле справившись с дрожащими пальцами, после нашла текст, в который пялилась потом еще минут десять. Пересмотреть этот перформанс ради того, чтобы погуглить по цитатам, она заставить себя не смогла.
Невозможно!
И – это безумное соло. И – это… лицо. И – эти обрушенные на слушателя эмоции. Егор не оставил ни единого шанса не поверить в искренность вложенных в исполнение чувств, просто-напросто выпотрошив себя перед зрителем. Всё ехидство мира, вся едкость и желчь плескались в его то широко распахнутых, то чуть прищуренных глазах, отражались в каждом движении мышц лица, проступали играющими желваками. А на случай, если кто-то не догнал… Вот вам сверху ядовитая усмешка, чтобы уж наверняка. Он предупреждал с этой сцены каждую – каждую! – о том, что их ждет, если им взбредёт в голову с ним связаться.
Он – предупреждал… А они потом вылетали из его квартиры обиженные. Сколько их там было за минувшие годы? Сотенка наберется? Егор так зажигательно, вдохновенно и убедительно исполнил «Фанк» шесть лет назад, наверное, лишь для того, чтобы вчера Ульяна ужаснулась, найдя ярчайшее подтверждение терзающей её догадке о том, насколько больно может оказаться его… любить.
В ту сторону она запрещала себе даже начинать думать. В её случае подобная ситуация в принципе исключена, под каким углом не взгляни. Он её Егор, она малая, фантазировать «туда» – самоубийство для психики. Уля еще планировала пожить. И рассудок сохранить. Встретить кого-то… С другими взглядами на отношения.
А воображение меж тем всё прорисовывало свою картинку, по холсту уже разброшены тени и запахи, счастье, безмятежность и тепло. Воображению плевать на планы и мнение своей хозяйки. В воображении они сидят в пустом вагоне, и она, обхватив его руками, дремлет на плече, не догадываясь, каким взглядом на неё смотрят.
Как же сейчас херово, а! Но знай Ульяна два месяца назад, к чему приведет её желание вылезти на свет из своей скорлупы, чтобы поглядеть на мир вокруг, вылезла бы?
Да. Наверное, всё же она вылезла бы. Да, расплата за любопытство оказалась поистине жестокой. Но не вылези она, не узнала бы никогда, что происходит с человеком за соседней дверью. Не вылези, так и жила бы в своем замкнутом, наивном мирке, где не существует оттенков, лишь чистые цвета. Она не дышала бы сейчас – через боль, но зато чувствуя вдохи и выдохи, не различала бы тончайших нот запахов, не ощущала учащенного сердцебиения и головокружения. По-прежнему не слышала бы себя. Не смотрела бы на окружающую её действительность во все свои широко распахнутые глаза. Не вернула бы его – не того, который «дверь вон там» – такого она и не знала, – а того, который помнит, что она любит книги и сливочные стаканчики, что боится высоты. Который не хочет, чтобы ночами она шлялась по району одна, напоминает, что семью надо беречь, пока она у тебя есть, и советует подумать о том, как достичь мечты без оглядки на чужие ожидания. Который говорит о неготовности к новым потерям. Она не летела бы.
