Не успели партизаны вволю посмеяться над одураченным офицером, как в избу вошел Данилов. Партизаны расступились, освобождая ему место около Коляды.
— Винокурова поймали, — сообщил Данилов.
— О, цей звирь покрупнее!
— Не успел, наверное, с Большаковым удрать.
Ввели бледного, перепачканного землей и паутиной купца.
— На чердаке у себя прятался.
Купец трясся, как в лихорадке.
— Гос… граждане, дорогие, возьмите все — дом, магазины, конный завод, — только не убивайте, оставьте мне жизнь.
— Мы за богатство никого ще не расстреляли. Чего ты трусишься, напаскудил? За це у нас не здоровится.
— Спросим у жителей, что ты здесь натворил.
— А чего спрашивать, — выкрикнул, Иван Буйлов. — Шуряк-то мой, Большаков, по его спискам сжег халупы ушедших к нам партизан. Это все знают.
— Правильно, — подтвердил Егоров. — У меня избушку спалил.
— Тоди чего с ним цацкаться.
— Знамо дело, шлепнуть и все.
Винокурова трясло. Коляда вопросительно посмотрел на комиссара.
— Надо отправить в Главный штаб к Мамонтову, там разберутся, — сказал Данилов. — Самосуд запрещен.
Когда все выходили из штаба, Буйлов столкнулся в дверях с Пелагеей Большаковой. Она пробиралась сквозь толпу партизан. Некоторые из земляков узнали ее, недружелюбно осматривали.
— Офицерша…
— Какая офицерша? — спрашивали другие.
— Жена Большакова.
— Это которого мы вчерась чуть не застукали?
— Его…
— А что ей тут надо, шпионит?
Пелагея краснела, закрывалась платком, но шла вперед, расталкивая мужиков.
— Иван! — обрадовалась она, увидев брата.
— Ты чего, Поленька, пришла? Случилось что-нибудь? — с тревогой спросил он.
Поля смущенно взяла брата под руку.
— Пойдем в избу.
Партизаны смотрели им вслед.
— А наш начальник штаба что, сродствие какое имеет с ней?
— Брат.
— А… Стало быть, она нараскоряку — муж там, а брат — тут?
В штабе Пелагея сквозь слезы зашептала Ивану:
— Коленьку убили, Ваня… партизаны…
— Знаю, Поленька, знаю. Но ты крепись. Война! — Он гладил сестру по голове, успокаивал. — Что случилось? Ты чего пришла?
— Там, дома, после Василия какие-то ящики остались и винтовки, много винтовок, — успокаиваясь, сказала она. — Заберите.
— Шо там стряслось? — спросил Коляда у Буйлова. — Опять, поди, якой-нибудь набедокурил? Зараз расстреляю подлеца, ниякие заступники не помогуть.
— Нет. Большаков оставил дома винтовки и ящики, видимо, с патронами.
— А вона кто?
— Жена его.
— Большакова?! — Федор поднялся и с любопытством посмотрел на Пелагею. — Васюха! — окликнул он своего связного. — Это вона тебя с Пашкой ховала?
— Она, товарищ командир полка.
Коляда с лукавинкой в глазах покосился на Егорова. Неделю назад он отчитал своего связного за панибратство, и вот подействовало: к месту не к месту стал величать «товарищ командир полка».
К ней подошел Данилов.
— Так вон вы какая, Пелагея Большакова! — сказал он, с интересом рассматривая Полю. — Мне о вас рассказывал Антонов. Ну, здравствуйте, товарищ. — Данилов протянул ей руку. — Спасибо вам от лица Советской власти. Так, говорите, оружие муженек бросил? Заберем. Мы пока не очень богаты, чтобы отказываться от такого добра. Федор Ефимович, распорядись.
Коляда вышел на крыльцо, крикнул вертевшемуся в ограде Чайникову:
— Съездий с хлопцами к дому Большакова, забери винтовки и патроны. — И громко добавил, чтобы все слышали: — Тико вежливо, не по-хамски! Семью не обижать! Башку оторву!..
4
Титов говорил шепотом, торопливо:
— Кунгуров погорел.
— Какой Кунгуров? — не сразу понял Милославский. — A-а, поручик Любимов! Что случилось?
— В Рогозихе к Коляде присоединились казаки из Бийского уезда. Вот они и опознали его. Он пытался ускакать на коне, но свои же разведчики открыли по нему стрельбу. Тяжело ранили. Вчера его привезли в куликовский лазарет.
Милославский сразу понял, чем это грозит ему и Титову.
— Надо принять меры, чтобы он умер прежде, чем с него снимут допрос.
— Я уже об этом позаботился, — сказал Титов.
— Как съезд прошел?
— Плохо. Наших освистали и вышвырнули из зала… Как только Коржаев уедет, вызову тебя на допрос, есть дело. — Титов пошел из камеры. В дверях громко спросил: — Значит, претензий больше нет?
Вечером начальник контрразведки уехал в 7-й полк беседовать с казаками о Любимове. Титов сразу же вызвал к себе в кабинет Милославского.
— Пришли документы на тебя из Барнаула.
Милославский побледнел.
— Какие?
— Выкрали твое личное дело.
— Что же теперь?
И без того Милославский камнем висел на шее у него, а с приходом документов Титов стал себя чувствовать как на горящих углях.
— Ты должен в конце концов устроить мне побег.
— Ты войди в мое положение, Михаил. Не могу я тебе устроить побег.
— Почему? — недружелюбно покосился Милославский.
— Сразу же подозрения падут на меня. Мне и так здесь не доверяют.
— Значит, о своей шкуре заботишься прежде всего?
— Не могу. Понимаешь? Мы же с тобой друзья — ты должен понять. Такое указание есть из Барнаула: не вмешиваться мне в твое дело.
— Не вмешиваться? — со злобой переспросил Милославский, — Когда я был командиром отряда, тогда был нужен, а сейчас «не вмешиваться», сейчас я не нужен, да? Пусть меня расстреляют?
Титов вкрадчиво напомнил:
— А поручик Любимов? Ты что говорил о Любимове?
Да, Милославский понял, что промахнулся. Волчий закон действует не только против других, но и против него.
— Я сейчас не знаю никаких Любимовых.
— А я не знаю никаких милославских! — сузил глаза Титов.
— Хм… Не знаешь? — Милославский поднялся и, опершись о стол руками, склонился к своему бывшему другу. — Зато я знаю поручика Титова. И на первом же допросе у Коржаева расскажу все.
Теперь побледнел Титов.
— Ах, ты вон как!
— А как ты думал? Мне тоже своя шкура дороже твоей. Мне терять уже нечего.
— Но ты ничего и не приобретешь.
— Мне наплевать на это.
Титов открыл ящик стола, сунул туда руку. Потом испытующе посмотрел на Милославского, ледяным голосом сказал:
— А я тебя сейчас застрелю… «при попытке к бегству».
Глаза у Милославского стали расширяться от ужаса. Но тут же Милославский как-то встряхнулся и опять стал самим собой. Когда он поднял голову, в глазах у него Титов увидел усмешку.
— Ты меня не застрелишь, — спокойно сказал Милославский. — Потому что в моей шкуре — твоя шкура.
— Ты чего? — не понял Титов.
— Ничего. Какая же может быть попытка к бегству, если тебе просто-напросто никто не давал права вызывать меня на допрос? Ты сам раскроешь себя.
Милославский был прав. Титов резко задвинул ящик
— Но что ты от меня хочешь?
— Я хочу, чтобы ты помог мне бежать. Если ты боишься, что заподозрят тебя в организации побега, то бежим вместе.
— Куда? В Барнаул? Там меня сразу же шлепнут. Приказано любой ценой войти в доверие. Я остался единственным надежным агентом нашей разведки. Остальные — мелкота.
— Меня совершенно не интересует, куда ты пойдешь, — начинал уже настаивать Милославский. Он чувствовал, что становится хозяином положения.
— Хорошо, — согласился Титов. — Я помогу тебе бежать, но с одним условием.
— Заранее принимаю это условие.
— Завтра утром я тебе передам напильник. Им ты выпилишь решетку и после этого «обронишь» его в камере.
— Чей будет напильник?
— А тебе не безразлично?
Милославский равнодушно пожал плечами.
— Напильник будет из лазарета.
— Значит, громоотвод будет зацеплен за Ларису? — Он секунду подумал. — Я согласен. Это очень умный выход!
— Тогда — договорились. — Титов протянул Милославскому руку.
Утром напильник был у Милославского. Тот просил еще и наган, но Титов не дал — у него был свой план. После обхода тюрьмы Титов выстроил охрану и строго- настрого приказал следить за заключенными. Часового же, стоявшего около камеры Милославского, он предупредил особо, сославшись на чрезвычайную важность преступника.
Вечером вернулся Коржаев, а ночью среди тюремной Тишины грянул выстрел — начал осуществляться план Титова.
Милославского нашли в камере мертвым. Рядом валялся напильник с витой деревянной ручкой. Оконная решетка была, выломлена. Часовой торопливо рассказывал:
— Слышу, что-то стукнуло. Насторожился. Потом опять. Глядь в очко, а он уже в окно переваливаться начал. Ну, я его через очко из нагана и стебанул, как товарищ Титов утресь наказывал.
