— Что же было потом?
— До сорок третьего я был на броне, потом, под конец войны призвали… Малость захватил… Но, — он вздохнул, принужденно улыбнулся, — ничего героического мне свершить не пришлось. Я не Гнедаш… — и снова тяжко вздохнул.
В Салогубовку я вернулся уже в сорок шестом году. Я не рассчитывал найти там Кузьму, но надеялся, что о нем есть хоть какая-нибудь весть. Приехал, узнаю — погиб. Родные уже и похоронку получили. Потом прошел слух, что Кузьме присвоено звание Героя, посмертно. Но опять-таки слух. Анне Антоновне назначили пенсию за сына. Так многие получили пенсии за погибших кормильцев. Вот мы все и гадали — что же на самом деле?
После войны, сами знаете, трудно было. Я уехал снова на Полтавщину. Дом этот вот стоял пустой несколько лет. Потом приехал как-то сюда в Салогубовку. Думаю, что ж это я мотаюсь где-то? А здесь — дом. Договорился с роменским роно и перевелся работать сюда.
— А мать Гнедаша жива? — спросил я.
— Умерла в шестидесятом году. Крепкая старуха была. Ей уже восемьдесят было. Я как-то иду мимо их дома — смотрю, она яму копает. Говорю:
«Что это вы, Анна Антоновна?»
«Не видишь разве? Канаву круг дома, для стока», — отвечает.
«Зачем же вы сами-то? Сказали бы…»
«Э, Славочка, я в жизни никому не кланялась, не просила…»
Да… А через несколько дней померла.
— Значит, вы до того, как история Гнедаша появилась в печати, ничего не знали?
— Я же говорю, слухи были. Говорили, будто бы Кузьма во время оккупации приезжал в Ромны в форме эсэсовца. Правду сказать, я не верил этому. Но однажды встретил дальнего родственника Кузьмы Юрку, парнишку из соседнего села (теперь уже, конечно, он не парнишка). И он рассказал мне о своей встрече с Кузьмой в марте сорок третьего года, то есть за семь месяцев до освобождения Сумщины.
— Это интересно. И как же? — спросил я.
— Я, конечно, тоже заинтересовался, где, мол, ты его встретил, как…
«На шоссе Ромны — Прилуки», — отвечал парень.
«И что же, он подошел к тебе?» — спрашиваю.
«Нет, говорит, он ехал в немецкой машине. Один. И рулил сам. Я смотрю, говорит, кто-то вроде улыбается мне из машины. Вгляделся — эсэсовец в черном».
«И ты признал в нем Кузьму Саввича?» — спрашиваю.
«Какое! — отвечает. — У меня и в мыслях не было. Я стою, испугался. А он и проехал».
«Откуда же ты взял, что это был Кузьма Саввич?»
«Так вот! Он же приезжал к нам в сорок третьем году, после освобождения. Сутки гостил. Он меня спросил тогда: «Помнишь нашу встречу у Ромен?» День, месяц назвал. Себя описал. И меня, в чем я был. Все точно…»
— Значит, он все-таки появлялся в мундире эсэсовца и даже бывал в этих местах? Мне, честно говоря, казалось, что все это легенды, — сказал я.
— Ну, вот видите, есть свидетель. Впрочем, может быть, лучше пройти к родным Кузьмы, они больше знают?
Мы вышли из дому. Было темно. Лил дождь. Кое-где в избах виднелись огни. Мы спустились к речке по непролазной грязи, затем вновь поднялись на пригорок, прошли мимо высокой белой церкви.
— Плохо, что непогода, а так вам полезно пройтись по этим местам, — сказал мой собеседник. Он замолчал. Дождь хлестал нам в лицо.
Внезапно мой спутник остановился.
— Вот хата Гнедашей, — сказал он. — Вот здесь Кузьма провел детство. А сейчас сестра его родная живет с дочкой Ниной — той, что вам письмо писала.
На стук вышла пожилая женщина. И по лицу я сразу узнал сестру Гнедаша: такие же широкие скулы, тот же внимательный, немигающий взгляд. Это была родная сестра его, тоже Анна, как и мать, а отчество как у брата — Саввишна (Савельевич был он только по паспорту). Изба состояла из одной большой горницы и двух маленьких комнат, разделенных белой русской печью. Дорожки. Зато все остальное в избе было современное: широкий диван, полированный стол, приемник. Две девочки-школьницы выглянули из-за занавески — внучатые племянницы Гнедаша, уже третье после него поколение. Вошла молодая женщина — Нина Дмитриевна Биленко, их мать и племянница Гнедаша. И тоже в овале лица что-то общее с дядей.
— Как это мы не встретили вас? Разошлись… Или вы другой дорогой ехали…
…Нина Дмитриевна рассказывает.
— Сейчас мы уже собрали много материалов о Кузьме Саввиче. Нам пионеры пишут из Сибири, с Урала, просят фотографии…
— Нина Дмитриевна со своим классом ездила в Слоним, на могилу Кима и Клары, — говорит директор.
— Вы, наверное, промокли под дождем, садитесь, раздевайтесь… — приглашает хозяйка.
Но все вдруг становится неважным, преходящим. Что-то другое, значительное ощущаю я здесь, в кругу родных и друзей белокурого мальчика Кима, ставшего великим разведчиком и сделавшего для нас, для победы столько, сколько, быть может, целая армия. Яркой кометой сверкнул он в войне, свершил уготованное ему и ушел в вечность. Видится мне далекое время его детства. Высокая красивая казачка выглядывает в окно, зовет:
«Кима! Кимушка…»
Бежит ее Кима. И, вскидывая белокурую голову, отзывается:
«Что, мам, я здесь!..»
Что? Мать внимательно смотрит на сына. Ничего. Просто позвала. Здесь ли ты, чем занят. И она ласково гладит мальчика по голове. А спустя двадцать лет за эту голову фашисты будут сулить тысячи марок, неистовствовать в бессилии своем, устраивать облавы, наконец, пошлют за его головой дивизию карателей.
…Последняя встреча с матерью. Опять, как прежде бывало, вся семья за столом, в этом маленьком домике с низкими окнами. Нет только отца, Саввы Иосифовича. Ким опорожняет свой вещмешок, и на столе
