месяцы. Человека этого звали Прокоп Герасимчик. В войну он командовал партизанским отрядом, действовавшим на Слонимщине.
— Сейчас он на пенсии? — спросил я.
— Зачем? Работает… Вот уж восьмой год председательствует в Павловском сельсовете.
К Прокопу меня вызвался проводить лектор райкома партии Мацкевич, молодой человек, интересующийся историей партизанского движения в Белоруссии. По возрасту своему Мацкевич не мог знать Кима, он знал о нем как историк. С ним мы и двинулись дальше, на северо-запад.
…Еще час езды. Асфальтовая лента шоссе становится все уже. И вот почти у самой дороги возникает холм из земли, пирамидальной формы, высотой метров десять. К нему ведет дорожка, вокруг небольшой сквер. И я вижу человека низкого роста, коренастого и чрезвычайно широкоплечего. Человек этот размахивает короткими руками, видно что-то объясняет столпившейся вокруг него детворе.
— Он, Прокоп! — сказал мой проводник. — Я так и знал… Едешь, и каждый раз обязательно он у холма…
— Это какой-то памятник?
— Да… Сами сельчане насыпали… и назвали Курганом партизанской славы. И вот Прокоп почти всегда здесь… Один или с ребятами. Ходит… Рассказывает… А то с лопатой придет или с метлой, дорожки расчищает… Штат-то у него невелик. Он — председатель, ну секретарь, еще два-три работника… И все…
— Ну, все, ребятки, в другой раз доскажу, по домам… — сказал Прокоп, завидев нас. Он оказался очень энергичным и деятельным. Тотчас все понял, зажегся и, слегка хромая, зашагал вперед, дав нам знак следовать за ним. Пройдя с полкилометра вдоль шоссе, он остановился, огляделся, потом пошел назад. Наконец притопнул ногой и сказал:
— Здесь!.. Здесь его и ранило в ногу… Мы переходили через дорогу, а он, немец, ее простреливал. Паренек с ним был, Кедр звали… того убило… Правда, он еще жил несколько дней.
Герасимчик недолго постоял на этом месте и решительно зашагал к своему мотоциклу, бросив нам:
— Заскочу в сельсовет… Отдам печать Нюрке, и поедем к Сидорику…
— Кто этот Сидорик?
— Владимир Степанович-то? Пенсионер… Ему уж восьмой десяток… Живет в деревне Азарычи. Он и носил Гнедашу молоко, хлеб, мясо соленое…
В сельсовете Герасимчик оставил свой мотоцикл, а сам пересел к нам в машину. И мы снова двинулись дальше, в леса. Асфальт кончился, пошел булыжник, затем укатанный грунт.
— Он к нам из Пинска пришел… Встретились мы с ним в деревне Скрунде. С ним эта девушка была, Клара… Я смекнул: люди-то не простые. Говорю: «Давай в отряд ко мне». А он: «Нет, дорогой товарищ Прокоп, — это у меня кличка была, — ты делай свое дело, а у меня задача другая». Что за задача — он того не сказал. Документы, верно, показывал… Честь по чести — подполковник Шевченко. Был еще с ними нерусский… А звали Иван. Тот все молчал… Потом я понял, что их много… По рации перекличку делали… Гнедашу я коня давал. Он, значит, объезжал свои центры… Про себя лично я не скажу, не видел и врать не буду, но наши видели его в Барановичах в этой… черной форме… могильные кресты.
— В форме СС? — спросил я.
— Вот-вот… Ходил. Сказывают, и в Брест ездил. Но всякий раз сюда возвращался, к нам. В наш отряд. Понравилось, значит… А веселый был… Все улыбается…
— А Клару хорошо помните?
— Как же… Он, как уходил, ее у нас оставлял, при отряде. Попросил ей землянку отдельную отвести: потому у нее рация. Я все исполнил. А как немец стал сеть делать, мы их и спрятали у Сидорика. Но он уже раненый был… Гнедаш.
— Когда это было?
— В лето сорок четвертого года. В самом начале… Июнь. А те чувствуют: скоро турнут их — ну и пустили карателей… Всю Слонимщину заполонили. Деревни жгут, леса прочесывают, людей стреляют… А у Сидорика в лесу захоронка была — для сына готовил, да тому и попользоваться не пришлось — убили. Ну, он и спрятал туда Клару и Гнедаша… А тут его эти ребята пришли… Цыган, еще кто-то… Трое или четверо. Пытались выйти из кольца… Да где там, с раненым?.. Маневренности уже нет. Самолет они ждали — не прилетел… Да… И снова, значит, вернулись. Захоронили… Припрятали. Но… Кому какая судьба.
— А где находился в это время ваш отряд? — спросил я.
— Вы сюда ехали, видели Слонимщину? Швейцарией зовут… Ищи, лови… И он бы с отрядом своим ушел вполне спокойненько. Так он же сводки давал! Беспрерывно. А немцы засекали… Он сам их на себя манил… У немца тоже разведка была — дай боже: лазутчики, пеленгаторы и свои христопродавцы… Когда б он, Ким, молчал — его б в жисть не нашли…
— А чего же вы его не прикрыли своим отрядом? — спросил я.
Герасимчик пожал плечами. Ответа на этот вопрос я так и не получил.
…Я вспомнил: Ким и Клара ежедневно по два-три раза выходили в эфир. Это было в начале июня. И даже когда ждали самолет — они сообщали о движении немецких частей.
Сидорика дома мы не застали. Он был в лесу, заготовлял дрова. Герасимчик подробно расспросил домашних, где, в какие места ушел хозяин, и мы уже пешком отправились в лес на розыски.
— …Смотри, восьмой десяток, а трудится… Крепкая порода, — вздохнул Герасимчик и, приложив руки ко рту рупором, стал кричать: — Сидо-о-о-рик! Си-до-о-рик!
Мы присоединились к нему, и лес огласился нашими голосами. Погода стояла тихая, ясная. Я пьянел от лесного воздуха. Устал я от напряженных бесед, оттого, что приходилось удерживать в памяти все детали, искать подход к моим собеседникам, — все это давалось не просто. И сейчас я уже ни о чем конкретном не думал. Наконец среди деревьев показался старик с топором. Загорелое, коричневое лицо его было усталым. Он шел, слегка сгорбившись.
— Вот он сам… Степаныч! Здравствуй… Рубишь дровишки-то? — заговорил Герасимчик, подходя к старику.
— Да
